Надув губы, Турбор проворчал:

— Ближе к делу. Естественно, мы верим вам на слово, ведь после смерти Кляйзе вы — величайший электроневролог в Галактике. По крайней мере, в одной из телепередач я именно так вас представил. Сколько вам лет, Антор?

— Двадцать девять, мистер Турбор.

— Гм — м — м… И вы тоже электроневролог? И тоже великий?

— Нет, сэр, я только учусь. Но я упорно работаю, и мне посчастливилось учиться у самого Кляйзе.

Тут вмешался Мунн. Волнуясь, он здорово заикался.

— Я д-думаю, п — пора бы начать. П-по-моему, с — слишком много ра-разговоров.

Доктор Дарелл, слегка нахмурившись, взглянул на Мунна:

— Вы правы, Мунн. Приступайте, Антор.

— Не сразу, — медленно проговорил Пеллеас. — Прежде чем мы приступим к самому главному, мне хотелось бы сделать энцефалограммы всех присутствующих.

Дарелл нахмурился сильнее:

— О чём вы, Антор? Зачем вам наши энцефалограммы?

— Хочу получить ваши «портреты». Мой у вас есть, доктор. И исследование мне хотелось бы провести самому.

Турбор спокойно сказал:

— У него нет причин доверять нам, Дарелл. Молодой человек имеет на это полное право.

— Благодарю вас, — вежливо кивнул Антор. — Будьте так любезны, доктор Дарелл, проводите нас в вашу лабораторию. Утром я позволил себе проверить, как работает ваша аппаратура.

Наука электроэнцефалографии стара и молода одновременно. Стара в том смысле, что знания о способности нервных клеток генерировать микротоки принадлежали к той категории знаний Человечества, происхождение которых полностью утрачено. Эти знания такие же древние, как само Человечество.

Однако она и нова. Факт существования микротокоа мозга живых существ на протяжении десятков тысячелетий существования Галактической Империи считался одним из очевидных, но совершенно бесполезных с практической точки зрения аспектов природы человека. Кое-кто пытался, правда, классифицировать волновые свойства мозга в зависимости от состояния сна и бодрствования, покоя и возбуждения, здоровья и болезни — но даже самые обобщенные понятия изобиловали массой исключений из правил.

Другие пробовали доказать существование групп мозговых волн, аналогичных хорошо известным группам крови, и тем самым продемонстрировать значение определяющего влияния окружающей среды. Так возникла очередная теория деления человечества на подгруппы. Но подобная философия не смогла пробить себе дорогу, противостоять мощному экуменическому потоку, захлестнувшему Галактическую Империю — единую политическую структуру, в которую входило двадцать миллионов звёздных систем, населённых людьми, — от столичного Трентора, ныне не более чем прекрасного и печального воспоминания, до самых заброшенных астероидов Периферии.

В те времена в обществе, существовавшем в Первой Империи, отданном на откуп физическим наукам и сложнейшей технологии, вновь наметился неясный, но мощный отход от исследований мозга. Такие исследования стали менее престижны, поскольку не были делом повседневной необходимости. А поскольку вдобавок эти исследования не давали немедленной отдачи, они ещё и плохо финансировались.

За распадом Первой Империи последовал распад организованной науки. Начался обратный процесс — были утрачены даже фундаментальные знания об атомной энергетике, и наступил возврат к энергии угля и нефти. Единственным исключением, разумеется, была Первая Академия, где искра научной мысли была возрождена и из неё возгорелось пламя. Но даже здесь первенствовала физика, а исследования мозга свелись к чисто хирургическим проблемам.

Гэри Селдон был первым, кто сказал то, что впоследствии оказалось неопровержимой истиной.

«Мозговые микротоки, — сказал он однажды, — являются носителями, отголосками самых разнообразных импульсов и реакций, сознательных и бессознательных. Волновая активность мозга, вычерченная на бумаге в виде колеблющихся пиков и провалов, — это зеркало объединенных мысленных импульсов, испускаемых миллиардами клеток. Теоретически такой анализ должен выявлять мысли и эмоции субъекта — до самой последней и мельчайшей. Должны выявляться различия, обусловленные не только серьёзными органическими нарушениями — врожденными или приобретенными, но также и те, что вызваны переменами в эмоциональном состоянии, ростом общей культуры, жизненного опыта, даже самих взглядов на жизнь».

Но даже Селдону не удалось в этом вопросе продвинуться дальше общих рассуждений.

И вот теперь уже в течение пятидесяти лет учёные в Первой Академии упорно раскапывали закрома громадной и захламленной кладовой знаний. Подход теперь, естественно, осуществлялся с помощью новейшей техники — такой, например, как возможность размещать электроды на черепе по новому методу, обеспечивающему контакт непосредственно с серым веществом мозга. Не надо было даже выбривать волосы на голове. Кроме того, было разработано записывающее устройство, которое автоматически регистрировало данные волновой деятельности мозга как в целом, так и в виде отдельных функций шести независимых переменных.

Нужно особо отметить то уважение, с которым теперь относились к энцефалографии и к электроневрологам. Доктор Кляйзе, величайший из них, на научных симпозиумах восседал наравне с физиком — Доктором Дареллом, который, хотя и не занимался уже активной научной деятельностью, по снискал себе широкую известность достижениями в энцефалографических исследованиях. Эти его достижения были известны настолько, насколько было известно то, что он — сын Байты Дарелл, великой героини предыдущего поколения.

Итак, сейчас доктор Дарелл сидел в наклоненном кресле, спокойно ощущая легкое прикосновение электродов к коже головы. Иглы самописца, заключенные в вакуумные футляры, двигались по бумаге. Он сидел спиной к самописцу — так было нужно, поскольку, как было известно, визуализация движущихся ломаных линий вызывала у обследуемого бессознательное желание корректировать их, что неизбежно сказывалось на результатах. Но он знал, что на сводном экране идёт ритмичная линия Сигма — колебаний, чего, впрочем, и следовало ожидать от его сильного и дисциплинированного ума. Она будет выглядеть ещё более чётко после последующей компьютерной обработки совместно с мозжечковыми волнами. Он знал — там будут острые, непрерывные пики сигналов с лобной доли мозга, а в промежутках между ними — невысокие зубчатые линии — сигналы низкой частоты с подповерхностных участков мозга.

Он знал свой мозговой «портрет» так же хорошо, как художник знает цвет своих глаз.

Пеллеас Антор не сказал ни слова, когда Дарелл поднялся с кресла. Молодой человек быстро пробежал глазами результаты девяти записей — так делают только те, кто знает, что означает самая малая малость.

— Теперь вы, если не возражаете, доктор Семик.

Старчески-желтоватое лицо Семика напряглось. Электроэнцефалография была наукой, о которой он знал маловато. Но он догадывался, что бесстрастный прибор покажет именно то, чего ему меньше всего хотелось, — его старость. Что он стар внешне — это было видно всякому, но «портрет» волновой активности мозга мог показать, что и ум его состарился вместе с телом. Он с неприязнью предчувствовал предстоящее вторжение за последнюю линию обороны — в его сознание.

Пеллеас приладил электроды. Весь процесс, разумеется, от начала до конца не причинял обследуемому никаких неприятных ощущений.

Затем настала очередь Турбора, который все пятнадцать минут сидел спокойно, не шелохнувшись, а затем — черёд Мунна, который всё время, пока шло исследование, так ворочал глазами, будто и впрямь хотел просверлить взглядом дырочку в затылке и подсмотреть, что происходит на экране.

— Ну а теперь… — начал доктор Дарелл, когда всё было закончено.

— Ну а теперь, — извиняющимся тоном прервал его Антор, — простите меня, доктор, но в доме есть ещё один человек.

Дарелл, нахмурясь, спросил:

— Моя дочь?

— Да. Как вы помните, я настоял, чтобы она осталась дома.

— Неужели для того, чтобы её обследовать? Господи, зачем?