— Это уход с политической арены? — полувопросительно-полуутвердительно произнес Ельцин.
— Сейчас вернуть тебя в сферу большой политики нельзя, — осторожно ответил Горбачев. — Но министр является членом правительства. Ты останешься в составе ЦК КПСС. А дальше посмотрим, что и как. Жизнь продолжается.
Михаил Сергеевич, считая, что имеет дело с не совсем здоровым человеком, лукавил. Для себя он решил: Ельцин может заниматься только хозяйственными делами.
Ельцин еще оставался кандидатом в члены политбюро, поэтому 9-е управление КГБ и 4-е главное управление при министерстве здравоохранения СССР продолжали его опекать. Но Ельцин понимал, что и этого он скоро лишится. А главное у него уже забрали — власть. Он дорожил не столько ее атрибутами — все блага были просто приложением к должности, — сколько самой возможностью управлять действиями множества людей, выдвигать любые идеи и претворять их в жизнь.
После отставки, вспоминал Ельцин, наступили «самые тяжелые дни в моей жизни… Немногие знают, какая это пытка — сидеть в мертвой тишине кабинета, в полном вакууме, сидеть и подсознательно чего-то ждать… Например, того, что этот телефон с гербом зазвонит. Или не зазвонит…»
И каждый день он с надеждой смотрел на этот телефон, ожидая, что, как в сказке, он вдруг зазвонит — и если не сам Горбачев, то кто-то от него скажет: приезжай, Борис Николаевич, для тебя есть дело поважнее… Но телефон не звонил.
«Ельцин получил служебную дачу в Успенском, где жили и другие министры, — вспоминал его недавний сослуживец по горкому Василий Захаров. — Однажды мы с женой пошли гулять. Впереди нас очень медленно шла какая-то пара. Что было странно — и это бросалось в глаза — при сближении с нею многие гуляющие сворачивали на дорожки вправо и влево. Когда мы их догнали, оказалось, что это Борис Николаевич и Наина Иосифовна Ельцины. Мы поздоровались и пошли вместе гулять. Борис Николаевич с горечью сказал:
— Видите, как нас обходят, как будто мы прокаженные.
Ходил он медленно — недавно вышел из больницы… Он еще внутренне не успокоился и весь кипел, рассказывая, как его из больницы вывезли на пленум. Он говорил, что просил Горбачева подождать — нет, не согласился. Неприязнью к Горбачеву он был просто пропитан, не мог о нем спокойно говорить…»
О нем забыли. Забыли даже те, кто числился в приятелях. Ельцин был поражен, когда разом исчезли все те, кто еще недавно крутился вокруг него, набивался ему в друзья, счастлив был получить аудиенцию и пожать ему руку. Он оказался в некоем вакууме.
Он знал, что в политическом мире нет настоящих человеческих отношений, идет постоянное подсиживание друг друга, беспощадная борьба за власть или за иллюзию власти. Борис Николаевич и сам был одержим этой борьбой. Он и сам, если бы дал себе труд вспомнить собственную жизнь, автоматически вычеркивал из памяти тех, кто терял власть и становился не нужен. Это происходило инстинктивно, чувства и сантименты только мешали политической карьере.
Но раньше это происходило с другими, а теперь с ним. 18 февраля 1988 года на пленуме ЦК Ельцин был выведен из числа кандидатов в члены политбюро. Он перестал принадлежать к высшему руководству страны. Это был еще один удар.
«Когда он утром пришел на работу, на нем не было лица, — вспоминал его помощник Лев Евгеньевич Суханов. — Как же он все это переживал! Да, он оставался еще членом ЦК КПСС, но уже без служебного “ЗИЛа”, без личной охраны…
В нем как будто еще жили два Ельцина: один — партийный руководитель, привыкший к власти и почестям и теряющийся, когда все это отнимают. И второй Ельцин — бунтарь, отвергающий, вернее, только начинающий отвергать правила игры…»
Но о втором, новом Ельцине говорить было еще рано. Пока он находился в состоянии тяжелой депрессии.
«На пленумах ЦК, других совещаниях, когда деваться было некуда, наши лидеры здоровались со мной с опаской какой-то, осторожностью, — писал Ельцин, — кивком головы давая понять, что я в общем-то, конечно, жив, но это так, номинально, политически меня не существует, политически я — труп…
Что у меня осталось там, где сердце, — оно превратилось в угли, сожжено. Все сожжено вокруг, все сожжено внутри… Меня все время мучили головные боли. Почти каждую ночь. Часто приезжала “скорая помощь”, мне делали укол, на какой-то срок все успокаивалось, а потом опять… Это были адские муки…
Потом, позже я услышал какие-то разговоры о своих мыслях про самоубийство, не знаю, откуда такие слухи пошли. Хотя, конечно, то положение, в котором оказался, подталкивало к такому простому выводу. Но я другой, мой характер не позволяет мне сдаться. Нет, никогда бы я на это не пошел…»
И верно, мысли о самоубийстве как-то не вяжутся с обликом Бориса Ельцина — решительного, жесткого человека, способного преодолевать любые препятствия, не теряющего присутствия духа в самые сложные моменты. Наоборот, считалось, что он лучше всего чувствует себя в момент борьбы, схватки. И тем не менее тот эпизод с ножницами однозначно трактуется как попытка уйти из жизни.
Почти целый год Ельцин прожил в состоянии тяжелого психологического стресса. Работа в Госстрое его не интересовала. Он давно отошел от строительных дел, жил уже другими интересами.
Одна из секретарей Ельцина в Госстрое потом рассказывала:
«Зайдешь, бывало, а он весь согнутый сидит — значит, судьба по нему еще раз стукнула. Потом голову поднимет — взгляд тяжелый, как будто головная боль мучает. Может что швырнуть в таком состоянии. В такой момент лучше на глаза не показываться. Но даже и через двойную дверь было слышно, как бушует один в кабинете — бьет кулачищем по столу, по стене, стены дрожали — такой грохот стоял».
Секретари пугались, а Ельцин понемногу учился справляться с тем, что на него обрушилось.
Народный трибун
Речь Ельцина на пленуме ЦК, которая стоила ему карьеры, разумеется, не опубликовали. И тогда пошли гулять фальшивки, которые не только распространялись в стране, но и печатались в иностранных газетах. Этот придуманный неизвестными доброжелателями «самиздат» и положил начало его всенародной популярности.
Люди рассказывали друг другу, что Ельцин протестовал против привилегий для начальства и культа личности Горбачева, против того, что Раиса Максимовна вмешивается в партийно-государстве-ные дела и всем раздает указания. Поэтому его и сбросили. Ничего этого в речи Ельцина не было. Но кто же об этом знал? Отсутствие гласности ударило по партийному аппарату.
О Ельцине говорили и спорили, и чем меньше люди его знали, тем с большей уверенностью рисовали в своем воображении подлинного героя, борца за народное счастье, который восстал против опротивевшей власти. Он нигде не выступал и не появлялся, но незримо присутствовал во всех жарких дискуссиях о том, как нам жить. И когда заходила речь о том, кто может вытащить страну из ямы, все чаще стало упоминаться имя Бориса Ельцина. В определенном смысле это был плохой признак — люди восторгались человеком, которого практически не знали, а некоторые никогда не видели.
Ельцин стремительно обретал черты мифологического героя. Вот почему на протяжении нескольких лет многие буквально поклонялись ему. Какие бы истории с ним ни приключались, что бы о нем ни рассказывали, его пламенные сторонники не видели пятен на солнце. Это будет удивлять Горбачева: почему люди приветствуют все, сделанное Ельциным, и хают все, что предложено самим Михаилом Сергеевичем?
Распад в ходе перестройки старой системы, экономические проблемы и ощущение хаоса породили массовую неуверенность, в этой тревожной и ненадежной ситуации люди не верили в свои силы, а искали опоры вовне. Ельцину писали письма с выражениями поддержки. К нему в Москву приезжали люди:
— Борис Николаевич, мы на вашей стороне. Держитесь, мы вас не оставим в беде.
Его поклонники были готовы встать под его знамена.
На лето 1988 года назначили XIX партийную конференцию. Сейчас немногие вспомнят, для чего она собиралась и что именно решила. Но с партийной конференции началось пробуждение политической активности в стране. «Мы пришли к пониманию того, что надо не улучшать, а реформировать систему», — вспоминал Горбачев. И выдвижение делегатов на партконференцию было первой попыткой изменить советскую процедуру выборов.
