Изменились настроения даже правоверных латвийских коммунистов. Побывав в Советском Союзе, латыши поразились: люди в социалистическом государстве жили намного хуже, чем в Латвии. В чем же смысл социализма?

В довоенные годы русский эмигрант Андрей Седых выпустил книгу «Там, где была Россия», описав путешествие в Ригу:

«Рига теперь латышский город, это чувствуется на каждом шагу, но русского здесь осталось бесконечно много, и к чести латвийского правительства надо сказать, что этот русский дух не особенно стараются искоренить.

Русский язык в Латвии пользуется такими же правами гражданства, как и латышский и немецкий. С телефонной барышней вы говорите по-русски, полицейский объяснит вам дорогу на чистейшем русском языке, в министерствах вам обязаны отвечать и по-русски… Русская речь слышится на каждом шагу… А за каналом начинается Московский Форштадт. Тут вы чувствуете себя совсем в России…

Колониальная лавка набита товаром. У дверей выставлены бочки с малосольными огурцами, с копченым угрем, рижской селедкой. А за прилавком вы найдете лососину, которой гордится Рига, кильки, шпроты, водку, баранки, пряники…

Время к вечеру — не сходить ли попариться в баньку? Банька здесь же, в двух шагах, и не одна, а несколько. В баньке дадут гостю настоящую мочалку, кусок марсельского мыла и веничек, а по желанию поставят пиявки или банки. А после баньки можно зайти в трактир — в “Якорь” или “Волгу”, — закусить свежим огурчиком, выпить чаю с малиновым вареньем… Так живут на Московском Форштадте русские люди — отлично живут, не жалуются».

Возвращение советских войск в 1944 году немалое число латышей восприняли как смену одного оккупационного режима другим. Репрессии возобновились. На сей раз удар наносился в основном по деревне. 25 марта 1949 года сорок три тысячи латышей (огромная цифра для маленькой республики) выслали, их имущество экспроприировали. Республика лишилась людей, которые хотели и умели работать. В ходе сталинской коллективизации фактически было подорвано сельское хозяйство Латвии.

После войны в Латвии стали создавать промышленность. Местной рабочей силы в сельскохозяйственной республике, достаточно обезлюдевшей, не было. Рабочие руки завозили. Так создавалась крупная индустрия: на привозном сырье и привозной рабочей силе. В результате доля нелатышского населения в республике резко увеличилась. Латышская и русская общины существовали как бы отдельно. Приезжие считали, что Латвия — такая же часть Советского Союза, как и любая другая область, поэтому нет смысла учить латышский язык и вникать в местные обычаи. Латыши злились, видя, как много в республике приезжих. В 1988 году о национальной проблеме заговорили открыто.

— Латыши находятся на грани вымирания, — утверждали радикально настроенные рижские ученые. — Уменьшается рождаемость. Огромное количество мигрантов не дает латышскому народу воспроизводить себя биологически и духовно. Даже жилье и места в детских учреждениях достаются в первую очередь приезжим. Разве можем мы жить с мыслью о том, что мы последнее поколение исчезающего народа?

Заговорили о том, что исчезает латышский язык, а с ним и национальная культура:

— Границы употребления латышского языка настолько сузились, что в нем исчезла необходимость. Если школьники не учат свой язык, он принадлежит народу, путь которого лежит в никуда.

Латвия раскололась по национальному признаку на «коренных» и «некоренных» жителей. Латыши хотели остаться одни на своей земле. Нелатыши, которых когда-то убедили переселиться в Латвию, ощутили себя лишними. За то, что когда-то совершил Сталин, отвечать пришлось совершенно неповинным людям, волею судеб оказавшимся на территории Латвии.

Самая резкая оценка ситуации звучала на расширенном пленуме творческих союзов. Организовал пленум секретарь Союза писателей Латвии поэт Янис Петерс, позднее посол Латвии в России. Писатели, художники и кинематографисты требовали отменить цензуру, исключить из Уголовного кодекса статьи, карающие за «антисоветские высказывания», и дать людям право свободно ездить за границу.

Борис Пуго пришел на пленум творческих союзов Латвии, сидел в президиуме. «Заметно было, — вспоминал один из участников пленума, — как по-человечески неуютно он чувствует себя, слушая русский перевод выступлений. Казалось, он слышит в наушнике не переводчика, а голоса чужой галактики».

На этой встрече вступление советских войск в Латвию в июне 1940 года впервые было названо оккупацией, а секретные протоколы, подписанные Молотовым и Риббентропом в 1939 году, преступными, означавшими раздел Польши и Прибалтики между двумя державами. Это сказал известный в республике журналист и преподаватель истории КПСС Маврик Вульфсонс. По словам участников пленума, речь Вульфсонса была «подобна взрыву в сознании и вызвала мощный всплеск смелости». Латыши говорили: если он, такой умный и осторожный, позволяет себе такое, то почему нельзя и нам?

Зал зааплодировал. Партийные чиновники растерялись.

«Надо было видеть Пуго в тот момент, когда он услышал слово “оккупация”, — вспоминал Дайнис Иванс. — Пуго содрогнулся, бросил взгляд на трибуну и о чем-то спросил своего соседа по президиуму. Потом лицо его побелело, и до конца речи он сидел, сжав руки, а взгляд его метался от стиснутых ладоней к чему-то невидимому и далекому».

В перерыве подошел к Вульфсонсу и, покраснев от злости, тихим голосом сказал:

— Ты знаешь, что ты только что сделал? Ты убил советскую Латвию!

«Он был прав, — вспоминал позднее Вульфсонс, который был избран народным депутатом СССР, — но в тот момент я этого не понимал». Партийная власть еще казалась незыблемой, мысль о восстановлении независимости Латвии — несбыточной мечтой. Бориса Пуго, который прежде был председателем республиканского КГБ, боялись и ждали репрессий. Мятежные интеллигенты ставили между собой вопрос так:

— Готово ли молодое поколение латышей выйти на улицу, даже зная, что их станет разгонять милиция?

И сами отвечали:

— Да, готово.

18 июня в Риге собрался пленум республиканского ЦК. Воинственный мэр Риги Альфред Рубикс пригрозил с трибуны:

— Конечный результат может быть только один. И это — социализм, завоеванный кровью. Товарищи члены ЦК, я считаю, что если не будут приняты соответствующие меры, положение в городе скоро станет критическим. В средствах массовой информации происходит что-то недоброе. Но я не хочу конфронтации!

На слова Рубикса откликнулся его боевой соратник — первый секретарь Рижского горкома Арнолд Клауценс:

— В Адажи у нас стоят танки. Пусть будет конфронтация!

Рубикс, самолюбивый городской голова, утверждал, что был в Риге популярнее самого Раймонда Паулса, композитора, известного всей стране. В апреле 1990 года его избрали первым секретарем ЦК компартии Латвии. Альфред Петрович не понимал, что взялся за заведомо обреченное дело. Власть стремительно уходила из их рук. Хозяином в республике становился Народный фронт.

В Латвии на руководящей работе было два типа людей. Одних можно назвать национал-коммунистами, они как бы вынужденно подчинялись Москве. Вот почему многие партийные работники и даже сотрудники республиканского КГБ охотно присоединились к Народному фронту.

Другие преданно служили Москве, продолжая традиции латышских красных стрелков и не позволяя себе никаких сомнений. К таким людям принадлежали Борис Пуго и его выдвиженец Альфред Рубикс, которому суждено было стать последним руководителем компартии Латвии. Для них перспектива свержения советской власти в республике и ее выход из Советского Союза были личной трагедией. Они сами себе не могли признаться в том, что эти идеи поддерживает абсолютное большинство латышей. Ведь в таком случае выходило, что они пошли против собственного народа.

Борис Карлович пришелся по душе Горбачеву. На пятидесятилетие Пуго в 1987 году Горбачев прилетел в Ригу и сам вручил ему орден Ленина. На следующий год, в сентябре 1988-го, забрал его в Москву — председателем комитета партийного контроля при ЦК КПСС. Эту должность и раньше исполнял выходец из Латвии — престарелый Арвид Пельше. Пуго показался Горбачеву надежным человеком, который будет хранить чистоту партийных рядов, но при этом не наделает глупостей. Через год, в сентябре 1989-го, Пуго избрали кандидатом в члены политбюро.