– Я здесь… ма…

Больная медленно открыла глаза, шевельнула рукой. Пэгги поймала ее прежде, чем та успела упасть обратно на постель, ощутила мимолетное пожатие. Не сильное, но все же достаточно ясное. Наконец шевельнулись губы и раздался не голос, а шелест:

– Пэгги?

– Да… ма… Я здесь.

Голос стал сильнее, отчетливей.

– Где Стив?

– Я…– Застигнутая врасплох, девушка не знала, что сказать.– Он в Нью-Йорке, ма…

– Хоть ты здесь.– Снова наступила пауза. Умирающая судорожно вдохнула кислород.– Я перед тобой виновата, деточка…

– Все в прошлом,– пробормотала Пэгги.– Забудь… Тебе нельзя много разговаривать.

Голова на подушке чуть приподнялась, как будто больная хотела смотреть глаза в глаза.

– Мы оба – Стив и я – виноваты…

– Теперь неважно, ма… Кто из людей без греха?..

– Нет, я согрешила больше других… Ты знаешь, что я обнаружила в проклятом Париже, когда осталась одна?.. Я поняла, как люблю твоего отца…

– А он, думаю, никогда не переставал тебя любить, ма… Какой замечательный портрет он нарисовал, где ты с собакой на траве.

Женщина тяжко вздохнула, явно собираясь с силами.

– А ты, Пэгги? Ты… ты можешь меня…

– Ма… я все простила.

– Я слышала, доктор сказал, я умираю.

– Даже врачи ошибаются,– горячо воскликнула Пэгги.

– Но не в этот раз. Хочу, чтобы нас похоронили рядом, когда придет время Стива. Обещаешь?..

Такая просьба сулит почти непреодолимые проблемы, с горечью подумала Пэгги. Отец похоронен в Нью-Йорке на кладбище Поттерс-Филд, ее прах упокоится в Реджвуде, и ничего уже не изменить, однако вслух сказала:

– Да, мама. Обещаю.

Твердость изменила ей, Пэгги разрыдалась. Веки умирающей дрогнули, она открыла глаза.

– Самый большой грех – предать любовь…

Последние слова та произнесла так четко и ясно, будто была в полном сознании. Пэгги бил озноб. Время, казалось, остановилось. Плечи у нее заныли, стиснутая матерью рука затекала. На мгновение той удалось опять открыть глаза, потом она медленно отвернулась к стене. В комнате царила тишина, нарушавшаяся лишь тяжелым дыханием, наконец и этот звук стих…

С трудом повернув занемевшую шею, Пэгги взглянула на доктора, проверявшего пульс.

– Все кончено,– медленно произнес он.

Пробили часы в гостиной. Три – четыре – пять! Жизнь уходила в предрассветные часы.

Джесси Морден и Брюс сразу все поняли, стоило только Пэгги появиться на кухне. Экономка было запричитала, но Брюс жестом остановил ее, заботливо усадил девушку, ободряюще потрепал по плечу. Хорошо, что они оба молчат, подумала она, любые слова сейчас прозвучали бы фальшиво.

Вошел доктор.

– Я позвонил в похоронное бюро. Они приедут, заберут тело и подготовят к похоронам. А вам, Брюс, надо связаться с адвокатами, когда я подпишу свидетельство о смерти.

– Утром первым делом оповещу его,– отозвался Брюс, отойдя от Пэгги.– Вы уже сформулировали причину кончины миссис Макинрой?

– Для меня картина ясна. Паралич сердца. Это правда. Сердце не выдержало. При многих хронических заболеваниях – чудо, что она протянула так долго.– После долгой паузы, устало вздохнув, доктор продолжил: – Я становлюсь староват для таких ночей. Налей-ка мне чего-нибудь покрепче, чем кофе, Джессика.

Экономка метнулась к буфету, с готовностью налила рюмку. Доктор с трогательной нежностью глянул на ее нелепый ночной чепец и поблагодарил.

– По-моему, глоток не помешает и нашей молодой леди,– сказал он, обернувшись к Пэгги, сидевшей в углу у окна.– Извините, дорогая, не успел представиться. Меня зовут Алан Бейтс, а вас?

– Боже мой! – всплеснула руками Джесси Морден.– Сколько раз вы лечили мою маленькую Пэгги от простуды! Неужели ее не помните?

– Много лет прошло, Джессика,– усмехнулся доктор,– но фамильное сходство заметно.

Тут миссис Морден села на своего любимого конька. О Макинроях и их родословной она могла распространяться бесконечно. Доктор, очевидно, долго жил здесь и тоже знал многих. Единственный, кого разговор отнюдь не радовал, был Брюс. Пэгги опять почувствовала в нем отчуждение. Взаимный порыв, с каким они оба кинулись друг к другу на пороге комнаты умирающей затворницы Реджвуда, миновал…

Когда в парадную дверь кто-то постучал, Брюс тотчас вышел. С улицы слышались голоса.

– Наверно, медэксперт со своими людьми,– догадался доктор и встал.– Нам нужно переговорить, прежде чем они приступят к своим обязанностям.

Пэгги была словно в тумане и на все происходящее смотрела как бы со стороны. Волнения доконали ее. Она слишком много пережила и передумала за сегодняшнюю бесконечно длинную ночь.

Неожиданно в кухне появился Вилли, тщательно одетый в абсолютно новый бежевый костюм, шелковую рубашку и галстук со свободным узлом. Очевидно, с вечера где-то гулял, потому что явно был навеселе. От него сильно попахивало спиртным.

– Хелло всем! Прошу чашечку кофе с молоком и двумя кусочками сахара. Ехал домой, смотрю – тут свет.– Он беззаботно плюхнулся за стол и сразу обратился к Пэгги.– Почему бы нам вместе не прогуляться? Утро прекрасное! Сбегайте наверх и оденьтесь, если не возражаете, берусь помочь.

Все застыли, как в немой сцене из фильма. Первым пришел в себя Брюс.

– Вон отсюда,– взревел он и схватил брата за шиворот.

– Ревнуешь? – с издевкой протянул Вилли.– Ей-Богу, любая женщина предпочтет медведю обыкновенного мужчину.

Сопротивление оказалось бесполезным. Брюс вышвырнул брата на улицу и втолкнул в автомобиль.

Разве я предпочла бы медведю такого самодовольного глупца, усмехнулась про себя Пэгги. Была бы дурой, если бы так глупо поступила.

Как ни странно, ссора между братьями вывела девушку из транса. Реальная жизнь брала свое. Надо было умыться, снять наконец халат и привести себя в порядок. Она поднялась к себе. В комнате ее ждала Энн. Как же не похожа она на прежнюю легкомысленную простушку: бледное, изнуренное лицо, потупленный взгляд…

– Знаю, я виновата,– тихо проговорила девушка.– Ничего не могу поделать по своей трусостью, боюсь покойников. Ради Бога, не думайте обо мне слишком дурно…

– Что теперь об этом говорить.

Энн разрыдалась и выбежала, а Пэгги, как когда-то в детстве, опустилась на колени. Впервые за долгие годы она молилась…

Слова, обращенные ко Всевышнему, даже приблизительно не совпадали с каноническими текстами молитв, которые девчонкой знала наизусть. Они начисто вылетели из головы, зато горячо и искренне рвались наружу, открывая нараспашку само сердце. В них звучала нежность к навсегда ушедшей матери. Смерть обернулась примирением. И уже не было ни злобы, ни ненависти. Душа смягчилась.

Пэгги вовсе не солгала, успев чуть ли не в последнее мгновение сказать, что все простила. Досадовала о другом: не догадалась сама попросить мать о прощении – совесть мучила из-за этого.

Со своей колокольни она судила о ее поступках и поведении, не ведая подспудных глубин всей драмы. Со своих позиций раз и навсегда вынесла приговор отцу… Теперь они оба представлялись ей жертвами судьбы. Так сложилось. Так получилось. Или так предначертано?.. Кто знает, возможно, и ей предстоят ошибки, кои никакими силами не исправить? Жизнь ведь не перепишешь заново, как роман или сочинение на выпускном экзамене.

Любовь стала для них роком. Смяла, исковеркала, раздавила. Многие думают – любовь и есть счастье. Наивные, как же они заблуждаются!

Тут Пэгги вспомнила фразу, что мать произнесла последней: «Самый большой грех – предать любовь»… Видно, только умирающим открывается истина, которую не дано постигнуть живым.

Помолившись за души усопших страдальцев, она заклинала небо лишь об одной милости не в наказание посылать любовную чашу, если уж та приготовлена. Она изопьет ее до конца, каким бы ни оказался напиток. И никогда свою любовь не предаст…

Уснуть ей так и не удалось. Ворочалась с боку на бок, бессмысленно глядела в потолок, наконец поднялась. Натянула джинсы, кроссовки, свитер и решила пойти на воздух. В висках стучало, горло пересохло. В кухне Джесси Морден встретила ее горячим чаем.