Более конкретным был императорский легат в Сирии, кому непосредственно подчинялась Иудея, а стало быть, и он — прокуратор. Публий Сульпиций Квириний прямо сказал: не повтори ошибок предшественников Колония, Марка Амбивия, Анния Руфа, Валерия Грата, которые тем только и занимались, что тушили вулкан, постоянно извергавшийся под их ногами. Не тушить извержение, а упреждать его — вот верный путь.

«Я шел им и пойду им же дальше!»

В этот миг он вовсе запамятовал, сколько извержений провоцировал сам, не учитывая характер нации, наплевательски относясь к великой преданности израильтян своей вере, но все же он инстинктивно опасался повторения прошлых ошибок. Крикнул, хлопнув в ладоши:

— Советников ко мне!

Советникам не нужно было объяснять, что хочет услышать от них властелин их, они уже прокрутили ситуацию в своих хитрых головах, поэтому каждый из них высказался резко:

— Распни!

— Распни!

— Распни!

Такое единодушие повлияло на Понтия Пилата, но он все же не сразу согласился принять рекомендацию советников. Высказал сомнение.

— Через день — еврейская Пасха. Завтра я должен кого-либо помиловать, как было всегда. И вот думаю: обвинив Иисуса в оскорблении Империи, все же помиловать его и тех, кого арестовали возле Храма за беспорядки на улице?

— Не опасно ли подобное, прокуратор? Не возомнит ли и без того непокорный народ о силе своей? Разве случайно сказал вчера первосвященник их: пусть лучше погибает один, чем весь народ. Если не лишить жизни галилеянина, разве не станет он более настойчивым в своем стремлении обрести царский трон. Не без его ведома, считаем, возглашал народ его потомком Давида, любимого царя Израиля. К тому же свое стремление Иисус из Назарета выказал, намереваясь захватить Храм Соломона.

— Но когда к нему подсылали человека, — возразил молчавший до сих пор один из советников, — с вопросом о податях, ибо была молва, будто он против податей, Иисус ответил не осудительно: Богу — Богово, кесарю — кесарево. Не толпа ли возвеличивала его без его ведома?

— Вполне может быть. Но толпе тоже нужен урок!

Понтий Пилат поднял руку, останавливая начавшийся спор. Все тут же смолкли, и прокуратор объявил:

— Смерть на кресте! Его самого и возвеличивавших его! — затем спокойней: — Оставайтесь здесь. На литостротон я иду один.

Судилище, или как его называли израильтяне, гаввах, представляло собой вымощенную каменными плитками площадку без кровли с возвышением — бимой, войдя на которую прокуратор обычно объявлял свое решение. Бима эта проклята была народом, ибо отсюда очень часто звучало страшное: в трибунал, что означало неизбежное распятие на кресте.

Вот Понтий Пилат спускается по парадной лестнице. Синедрионцы предполагают, что он подойдет к ним и выслушает их приговор, но прокуратор, даже не удостоив их взглядом, прошагал к судилищу и взошел на биму. Это ничего хорошего не предвещало. С бимы прокуратор еще ни разу не провозглашал оправдательных слов.

А прокуратор громогласно повелевает растерявшимся первосвященникам и синедрионцам:

— Подведите ко мне царя иудейского, царя Израиля!

Подвели. Поставили перед прокуратором. Тот, глядя сверху вниз на Иисуса, спросил с усмешкой:

— Не воздать ли тебе царские почести, галилеянин? Ты же говоришь, что ты — царь Израиля, потомок Давида?

— Потомок Давида — да. А царь Израиля? Это говоришь ты…

Пилат вспыхнул гневом, хлопнул в ладоши и приказал подбежавшему десятнику из личной стражи:

— Воздать царские почести потомку Давида!

Декан призывно махнул рукой, и вся его десятка тут же оказалась рядом. Солдаты склонили головы перед Иисусом, а некоторые даже преклонили колена. Затем, грубо схватив его, поволокли в дальний угол двора, где стояли хмурые, низкорослые строения.

Иисус не сопротивлялся. В мыслях его высветилось: «как овца веден был Он на заклание, и, как агнец перед стригущими его безгласен, так Он не отверзал уст своих…»

С Иисуса сорвали белые одежды, облачили в красную власяницу, предварительно оплевав его, полуголого. Когда же власяница была напялена, принялись пинать, приговаривая со злорадством:

— Принимай почести царские по римскому закону!

Солдатня отводила душу до тех пор, пока не принесли богатые одежды, с плеча самого прокуратора. Это даже для солдат было совершенно неожиданно. Они намеревались вывести Иисуса к народу именно во власянице. Пилат, выходило, определил иначе.

— Ого! — с завистью воскликнул декан. — Самого прокуратора хитон и хламида.

— Возьми это себе, — предложил Иисус вполне миролюбиво. — Мне хорошо и в моих белых.

Тычок под ребра, и Иисус даже ойкнул от неожиданности. Он, когда легионеры перестали истязать его, расслабился, поэтому не готов был принять удар безболезненно. Однако справился с болью сразу же, но больше рта не раскрывал. Как послушный ученик, облачился в то, что ему подали.

«Сейчас поведут на судилище для насмешек».

Нет, не сейчас. Ему пришлось ждать еще добрых полчаса, ибо по воле Понтия Пилата ему спешно готовили «царский» венок: лавровый с терновыми шипами.

Внесли, наконец, венок. Роскошный. Изящно исполненный. С усмешкой предложили Иисусу:

— Водрузи на царскую голову свою.

Иисус не пошевелился. Тогда один из пилатовских слуг, ткнув кулаком под ребра Иисуса, грубо нахлобучил венок на его голову, и терновые иглы сразу же окровянили лоб Великого Посвященного.

«Остановить кровь? Нет. Пусть увидят синедрионцы и весь народ!»

Его вывели во двор, и все ахнули: величавый, разодетый, с царским венком на гордой голове, с лицом бледным, по которому стекают струйки крови.

Понтий Пилат самолично возглашает:

— Осанна царю Иудейскому! Царю Израиля!

— Осанна! — подхватили дворцовая стража и слуги прокуратора.

А двор молчал.

Нет, не получилось у прокуратора задуманного фарса, и он сердито бросил:

— В трибунал его!

Вот теперь двор зашипел, выказывая явное недовольство. Пилат, однако же, делал вид, что ничего он не видит и не слышит. Повторил еще раз. Более решительно!

— В трибунал!

Легионеры поволокли Иисуса туда же, откуда только что привели, а из первых рядов вышел вперед старейшина, заседавший в синедрионе. Волосы его и борода, все еще пышные, были белыми до синевы.

— Внемли моему слову, прокуратор. Послезавтра наша Пасха, и ты всегда изъявлял к этому дню милость. Изъяви ее и сегодня, помилуй Иисуса. Он не жаждет царского трона, он проповедует о Царстве Божьем.

Я знаю, старец, о своем праве, и я помилую. Но не вашего проповедника. Я помилую разбойника. Проповедник же ваш и его сторонники, арестованные за беспорядки, будут распяты. Ибо не один ли из ваших сказал мне вчера: пусть погибнет один, нежели погибнет народ.

Сразу несколько старейшин вышли вперед с упрямой решительностью.

— Не жестокосердствуй, прокуратор.

Им уже ничего не страшно, они прожили долгую жизнь, чтобы бояться смерти. Слишком долгую. Стоят и ждут решения Понтия Пилата, в гневе непредсказуемого, тугодумного солдафона. Сейчас он повелит и их на кресты.

Пилат и впрямь готов был уже крикнуть: «Взять их!», но даже его тугой ум одержал верх над гневом; за старейшин вполне может подняться весь Иерусалим. Старейшины — не галилеянин, которого горожане, можно сказать, не знали до этого. Он — пришелец. Старцы же — синедрионцы. Их не распнешь без осложнений для себя.

Но и уступать старейшинам прокуратор не намеревался. Он и без того уступал упрямому народу. Нет, своего решения он не отменит.

— Я сказал, я сделаю!

— Тогда вели принести умывальницу, — можно сказать не попросил, но повелел старец-лунь. — Мы умоем руки свои.

Известен Пилату этот еврейский обычай: если кто-либо не согласен с происходящим, но не в силах ничего изменить, он принародно умывает руки, отрешаясь тем самым совершенно от всего.

«Что же, пусть будет так!»

Пилат махнул рукой слугам, и умывальница вскоре была принесена. Полная воды.