— Ты не забыла, каким снадобьем оживила любимого своего после распятия?

— Он не умирал на кресте. Он поступил с собой так сам. А возвратить его поскорее к нормальной жизни помогли тепло рук моих, жар сердца моего.

— Это так. Но не могла же ты растирать тело его сухими руками.

— Конечно, нет. У меня был бальзам. У меня была мазь. Ее приготовила лучшая травница Иерусалима за большие деньги.

— Вот-вот! — вырвалось у Сони. — Большие деньги! Это именно то, что нужно.

— Ты что-то задумала? Откройся, не таясь.

— Отгадала. Ты расскажешь о мази оживления, Самуил договорится со знаменитой травницей Сринагара, и та станет готовить мазь исцеления Иисуса. Самуил обещал наладить продажу ее.

— Постой-постой. Не укладывается в голове. Не кощунство ли?

Ради богоугодного дела кощунства не бывает. Деньги пойдут на синагогу. Поначалу все, а после окончания строительства, какая-то их часть на благотворительность. Тоже через синагогу.

— Остальные?

— Госпожа моя любимая, подруга моя, у тебя народятся дети, думаю, много детей. У меня они тоже будут. Они должны быть обеспечены. Самуил тоже не без нужды в деньгах, а ходить с караванами ему при годах своих не так-то легко.

— А что скажет Иисус?

— А зачем ему знать. Он, Мария, — Мессия, и не ему ломать голову о деньгах на жизнь. Это станет нашей маленькой тайной. Ему же во благо.

Наивные. Иисус, вернувшись, на следующий же день узнает все, но предпочтет сделать вид, что не раскусил тайный сговор женщин и Самуила. Он останется даже довольным придуманным Соней и поддержанным Марией с Самуилом: стены синагоги подведены под крышу, и нет никаких проблем с финансированием строительства, а это — главное.

Не менее важно и то, как посчитает Иисус, мазь его оживления или, как ее станут называть в народе «Мазь Иисуса», с одной стороны прославит его имя далеко за пределами Кашмира (Самуил уже успел развернуться), с другой же — исцелит множество больных, ибо она действительно целебна.

Но все это, как говорится, еще далеко впереди. Сейчас же он бодро шагал, постукивая посохом о каменистую дорогу и предвкушая не меньшую удачу в следующей деревне.

— Сейчас обогнем мыс вон тот, за ним сразу отвилок в монастырь белых жрецов. Отец продавал им из вещей своих.

Екнуло сердце Иисуса. Отчего бы? Неужели белые жрецы уже всполошились и готовы вступить с ним в борьбу?

Шаг Иисуса стал осторожней. Он посчитал лучшим не вдруг появиться на дороге за изгибом мыса, а поначалу осмотреть ее, оставаясь незамеченным. Перед самым поворотом он даже остановился и повелел Ицхаку:

— Выдвинься перелеском. Осторожно. Посмотри, нет ли кого у отвилка?

Удивился Ицхак, но пререкаться не стал, а несколько минут спустя вернулся взволнованным.

— Там их четверо. Белых жрецов. С толстыми посохами в руках.

— Понятно. Поступим так: я иду вперед, ты поднимаешься на утес и укрываешься там. Если меня уведут, ты жди до полудня. Если не появлюсь, спеши в деревню и поднимай всю общину. Если же еще раньше к тебе станут приближаться, не давайся в руки им, убегай в деревню.

— Понял все.

— Вот и хорошо. Я пошагал.

Он вошел во двор монастыря первым и — удивился. Белые жрецы по обе стороны дорожки, ведущей к храму. У каждого в руке — горящий факел. Иисус, как ни старался, по какой мистерии факелы днем, так и не вспомнил.

Храм далеко в глубине двора. На портале его. Справа и слева от главной двери — две величественные статуи Кришны, земное воплощение бога Вишны. Выше роста человеческого в полтора раза. Из людей — никого. Дверь затворена.

Четверка приставов осталась у ворот, и Иисус один идет сквозь факельный строй. Молчаливый и бездвижный. Ни один из жрецов даже не шелохнется, когда с ним равняется гость. У всех одинаковые маски презрительности на лицах.

Иисус усмехнулся, глядя на эту бутафорию, но непокой на душе возрастал, хотя он всячески успокаивал себя:

«Все будет хорошо».

Отворилась главная дверь, и порог ее переступил Главный жрец. Должно быть, из Великих Посвященных. Да — Великий, но еще не брихаспати. И уже точно, не седьмой степени Великого Посвящения.

«Это — хорошо. Есть мое преимущество».

Главный жрец встал точно посредине между статуй Кришны и принял подобную им позу. Бездвижную. Голова гордо вскинута.

«Ишь ты! Все продумано, чтобы сразу подавить волю и унизить…»

Не спустился по ступеням Главный жрец навстречу Иисусу, а ждал, когда тот поднимется по ним — Иисус вначале остановился было, демонстрируя обиженность свою, но потом все же поднялся на портал.

Главный жрец, не шевельнувшись даже, заговорил:

— Я приветствую Великого Посвященного в стенах моего монастыря, который есть обитель могущественного Кришны. Я говорю: будь моим гостем.

Он говорил, вроде бы даже не разжимая губ, трубным внутренним голосом, сам же стоял бездвижно. Ни одного сколько-нибудь заметного жеста. На лице маска презрительной брезгливости. Как у всех белых жрецов с факелами.

«Если так, то по чести и честь!»

Когда Иисус шагал к монастырю в сопровождении четверки приставов, обдумывал свое поведение как мирное, он готовился к тому, чтобы в чем-то уступить жрецам, дабы не озлоблять их, а к своей цели идти, временно даже отступая, но вот эта, явно подчеркнутая чванливость, окончательно вывела его из благодушия.

— Я не имел цели входить в этот монастырь, но ты принудил меня, не имея на это никакого права: я — Великий Посвященный высшей седьмой степени, я готов был через смерть и воскрешение стать брихаспати, но твои собратья, где я познавал Священную Истину Вед, замыслили кощунственное. Отец мой Небесный Единый Творец и Судья, спас меня, на вас же, белых жрецах, греховное злодейство, не прощаемое, ибо грех не только в свершениях, но и в греховных помыслах. Вот почему я не желал посещать ваш монастырь, а я, как Великий Посвященный, волен в своих желаниях и делах, и никто не вправе притеснять меня. Я, как и Отец мой Небесный, не простил и не прощу безмерное грехопадение ваше.

— Войди для беседы с Посвященными, — так и не сняв маски с лица, тоном повеления изрек Главный жрец.

— Не имею желания к этому, но подчиняюсь грубой силе.

Главный жрец пошагал впереди, Иисус за ним. Как слуга, а не как гость.

«Ничего! Я возьму свое! Заставлю уважать!»

Вошли в зал. Просторный. С обилием горельефов из жизни бога Вишну и из жизни его земного воплощения — Кришны. У ног статуи великого бога сидит, скрестивши ноги, шестерка Посвященных.

Главный жрец указал Иисусу место на ковре перед этой шестеркой, но Иисус вроде бы не услышал слов Главного жреца. Он уже проник в мысли сидящих: воинственные они, если не сказать — злобно-воинственные. Сейчас начнут обвинять и, в конце концов, предъявят ультиматум, и Иисус принимает решение первым броситься в атаку. Когда жрец еще раз указал ему на его место, он заговорил. Резко.

— Я не сяду перед вами, как обвиняемый! Я уже сказал, кто я. Не мне, Великому Посвященному высшей степени, слушать вас, Посвященных и даже тебя, — кивок в сторону Главного жреца, — Великого Посвященного, но низшей степени, какую имеешь ты. — Он уловил удивление Посвященных: откуда знает? — и продолжил с еще большей смелостью: — Слушать будете вы мое слово! Такова моя воля!

Предостерегающе поднял руку, окатив гневным взглядом того, кто попытался что-то возразить, и тот с удивительной покорностью подчинился воле Иисуса.

— Слушайте, у кого есть уши… Я без труда мог бы миновать высланных мне на перехват, но я не сделал этого, потому как надеялся, что здесь ждет меня обмен мнениями, ждет диспут, ждет выработка решения, устраивающего обе стороны, но я встретил чванливость и пренебрежение. Вы не желаете мира! Вы боитесь борьбы Слова, вы намерились повторить то, что не смогли совершить великое греховное ваши собратья в те годы, когда я познавал Веды. Тогда Отец Небесный спас меня чудесным образом, сегодня он готов сделать то же самое. Вы надеетесь, что я сгину неведомо где, и след мой не будет найден. Этого не случится. Знайте, если я не появлюсь на дороге к полудню, к воротам вашего монастыря подойдет из деревни вся община соплеменников моих. И не только она одна. Я предвижу это. Я пророчествую об этом!