Когда эльфы поняли, что она почему-то любит эти их мясные рулетики, они начали было хронически таскать ей их, пришлось просить Лиасса, чтоб пресек подношения в корне. Лиасс пресек, но так и не понял, зачем: они ведь от чистого сердца.

Раньше Лене не доводилось подолгу гулять в лесу ранней весной. Прививок от энцефалита она не делала и немножко опасалась этой напасти, а здесь таких болезней не было, хотя клещи были. Маркус поймал парочку и предъявил ей: точно такие же, какие изображались на пугающих плакатах возле электричек, только никакой заразы не разносящие. Укусят – неприятно, но можно взять амулет Маркуса – и ни одно многоногое создание близко не подойдет. Кстати, его простенький амулет оказался удивительным для мастеров-эльфов: не могли понять, как он сделан. Маркус принес его из какого-то мира давно, даже и не помнил, откуда и кто ему его дал.

В лесу было чудно. Воздух хотелось есть. Или пить. Вода в родничках была вкуснее любого лимонада, подснежники и первоцветы заливали поляны целиком, а жестокосердная Ариана совершенно спокойно топала по этой красоте и выбирала нужные цветы, попутно рассказывая Лене, какого размера и оттенка должны быть листья и лепестки для достижения наибольшего лечебного эффекта. Если честно, Лене было интересно. Она исправно училась, хотя подозревала, что более тупых и бездарных учениц у Арианы никогда не было.

Иногда хотелось спросить, сколько все-таки Ариане лет, если у нее сын возраст сотнями считает, но было страшновато. Вот бессмертный Дункан Маклауд четыреста лет прожил, так ему и стареть-то не положено, а Ариана не бессмертна, и стрела ее может убить, и река утянуть на дно, и рано или поздно настигнет старость… Эльфам было в чем позавидовать: они старились не так, как люди. Конечно, с возрастом они немножко слабели физически, старый эльф не мог бежать сутки напролет или часами размахивать мечом, но они не седели, из лица не покрывала густая сетка морщин, волосы не выпадали. Просто наступало время, когда они понимали: все, жизнь кончается, искра гаснет, надо умирать – и умирали. Лена этому мучительно завидовала, завидовала от лица людей, от лица своих родителей, которых в семьдесят лет мучили всякие хворости. Как здорово: прожить жизнь полным сил и умереть в свой срок. Ну пусть не двести или триста лет, а те же семьдесят…

Может быть, неприязнь людей к эльфам объяснялась и этим тоже. Тебе шестьдесят, у тебя плешь во всю маковку, пузо, как пивной бочонок, подагра и больные зубы, а вон он идет, высокий, статный, грива – лошадь позавидует, кожа гладкая да свежая, а намедни юбилей праздновал – двести лет… Правда, эльфы не праздновали дни рождения. Надоедало, наверное. У них были другие, свои праздники, которые Лиасс пока отменил, и никто не протестовал: Владыке виднее.

Пару раз они добирались до ферм: палатка в чистом поле, загончик для скота и свежевспаханная земля, а тут же неподалеку валят лес, чтобы к зиме успеть хотя бы стены сложить да крышу покрыть и жить в тепле, да и живность не поморозить. По словам шута, эльфы снимали вдвое большие урожаи, чем люди, хотя и люди вроде бы использовали удобрения (чистую органику, разумеется) и работали себя не щадя. Может, руки у них были легкие, может, просто точнее чувствовали время, когда надо семена в землю бросить, когда огород вскопать, когда полить и в каком количестве золу насыпать. Сельское хозяйство для Лены кончалось посадкой картошки во время оно и помощью подшефному колхозу в недавние, но забытые уже советские годы.

На одной из ферм ей подарили щенка. Точнее, он сам себя подарил: увязался следом и не отставал ни на шаг, а когда Маркус подсадил Лену на лошадь, уселся на толстую лохматую попу и заплакал так отчаянно, как умеют только малыши, и пришлось брать его на руки, терпеть неловкие и неумелые облизывания, гладить нежный пушок. Хозяин, явно немолодой эльф, сказал, что щенок имеет право выбрать хозяина, вот он и выбрал, и нехорошо отказываться от верного служения. Мама, здоровенная псина, этакая собака Баскервилей, укутанная в густую и длинную шерсть, посмотрела осуждающе и удалилась, а Лена наконец реализовала свою мечту о собаке. Конечно, приходилось за ним следить – он все норовил удрать или забывался в любопытстве и потом никак не мог их догнать и начинал истошно голосить, и надо было возвращаться, отыскивать его среди обломанных веток или поваленных деревьев, выдирать щепки из шкурки и утешающе нести на руках.

Лена, конечно, собиралась держать малыша в доме, но этому решительно воспротивились все мужчины: еще чего, собаку – в доме. Маркус мигом соорудил для него будку на вырост, сделал ошейник, привязал, а ночью Лена, не в силах слушать жалобный плач, вылезла в окно прямо в ночной рубашке и начала щенка гладить. Он был маленький, ему было холодно и страшно, а его бросили на улице. Так она и сидела рядом с ним на корточках, трясясь вместе с ним от холода, гладила, что-то говорила, пока не вышел полуголый Маркус, не покачал головой и не сказал: «Ладно забирай свое сокровище в дом, только не жалуйся потом, что из собаки кошку вырастила».

Шут безмятежно дрых, раскинувшись на кровати, никакого скулежа он не слышал, поэтому Лена мстительно положила щенка на его голый живот, и звереныш радостно поскакал к его лицу – лизаться. С каким воплем шут подскочил! Щенок заорал в ответ, Лена безудержно захохотала, но очень скоро мир был заключен.

Становилось все теплее, плащи уже были убраны в сундук за ненадобностью вместе с чулками и сапожками, толстые шерстяные куртки мужчин давно поменялись на легкие суконные, по лагерю мужчины и вовсе чаще ходили в одних рубашках, а работали эльфы в основном голые до пояса, и шут слегка нервничал, если Лена вдруг засматривалась на них.

Дурачок, он понимал, что ревновать уж точно не стоит, но все равно немножко ревновал, может быть, просто на всякий случай. Всерьез он опасался Милита, а Милит отвечал ему полной взаимностью, они постоянно схватывались в словесных перепалках, которые становились все злее, агрессивнее, и Лена понятия не имела, как их унять. Она поначалу пыталась вмешиваться, шут послушно умолкал, но выглядел таким несчастным, да и Маркус вечно ворчал на тему «дай ты им разобраться», что Лена махнула рукой. Взрослые, разберутся, а если подерутся, ну что ж, придется шуту примочки всякие делать, потому что как бы ни был он хорош в рукопашной, Милит оставался лучший бойцом среди эльфов, да и просто физически был намного крупнее и сильнее шута. Лена видела, как он играючи поднимает бревна, которые шут едва мог оторвать от земли.

Лиасс тоже не вмешивался. Хотя Лиасс вообще очень редко вмешивался в конфликты. Критического ничего не происходило, а мелкие распри решались сами по себе. Конечно, слово Лиасса было непреложным законом, его чтили безмерно, искренне, он и правда был всем эльфам отец родной. Да и почтение людей – Кариса, Маркуса и шута – казалось естественным. Лена почему-то почтения не чувствовала. Что-то другое. Пожалуй, реши ей Лиасс что-то приказать, она б безропотно выполнила, но он не то что не приказывал, он вообще с ней нянчился, как ни с кем другим. Не уставал от разговоров с ней, наверняка ему неинтересных, ему не надоедало ее успокаивать, если она ударялась в печаль или какие-то переживания, а успокоить он умел, причем воздействовал не на чувства, а на разум. Это у Лены-то! Но три раза обдумав слова Владыки, Лена убеждалась, что он не ошибается, а несогласие бывало связано с простой разницей в психологии человека и эльфа.

Все было сказочно замечательно, пока не случилось настоящее ЧП. На лето Лена попросила поставить палатку, и ее просьба была незамедлительно выполнена. Шут с Маркусом, естественно, переехали вместе с ней (опять понадобилась «глушилка» Арианы), а бедняга Карис вроде бы получил в свое распоряжение обе комнаты и даже кровать, но он явно предпочел бы спать на голой земле под открытым небом, лишь бы не рядом с советником. Тот хоть и помягчел слегка и даже местами был похож на нормального человека, беднягу мага гонял нещадно, а так как прикрывал свои требования высокими государственными целями, то деваться Карису было некуда. Пес, которого Лена назвала Гару – Оборотень, облюбовал себе место неподалеку от входа в палатку, постепенно перемещался в течение ночи, и утром Маркус порой просыпался в его объятиях. Что интересно, за ширму к Лене и шуту он заходил только днем, степенно, вежливо: сначала высовывался блестящий черный нос, потом появлялся вопрошающий глаз, а уж потом подтягивалась и вся собака целиком. Был он смешной и веселый, как полагается щенку, грыз все, что попадалось под зубы, изжевал ножны кинжала шута, вдрызг измочалил ремень Маркуса, был бит остатками и в отместку попытался слопать сапоги Проводника и был за этим занятием пойман. Лена нисколько не мешала наказывать собаку: несколько шлепков по заду и тыканье носом в объеденный сапог вряд ли нанесли ему тяжкую травму. Лену он обожал. Мог сесть напротив и уставиться восторженным взглядом, даже если она при этом ничего не ела. Ну а если ела…