Седых кашлянул в кулак и продолжил:

— В начале восьмидесятых в Ленинграде выпускник ВВМУ имени Фрунзе, кандидат философских наук и преподаватель научного коммунизма Виктор Безверхий, которого многие знали как Остромысл, стал собирать инициативную группу из своих учеников и знакомых офицеров, и это было началом. Несколько лет Безверхий, которому уже тогда было за пятьдесят лет, и его последователи собирали материал, а в 1986-м году они создали тайное общество волхвов.

— Тайное общество, про которое знало КГБ?

— Да. Наши люди за этим движением присматривали.

— А почему не разогнали его?

— СССР уже шатался, а от Безверхого и "волхвов" вреда не было. Ну, возрождают традиции, обряды собирают, по глухим местам страны катаются, раскопки посещают и общаются с хранителями памяти из числа коренных народов Поволжья, Карелии и Крайнего Севера. В этом не было никакого криминала, а тезисы, которые пропагандировал Безверхий, на фоне всех перестроечных движений в стране, у многих моих сослуживцев даже вызывали уважение. Почитай и сохраняй Природу. Приумножай знания, и не хапай лишнего. Отвергай всякую религию и веру в сверхъестественное, ибо это ложь и обман. Сохраняй чистоту крови. Отвергай интернационализм и концепцию о равенстве людей. Борись за социальную справедливость и общество свободных полноценных тружеников…

— Здраво рассуждал Безверхий, словно будущее предвидел.

— Да, здраво. Но вскоре "волхвы" начали создавать боевые националистические группы, а вот это уже серьезно, и тогда я собрал на Безверхого и всех его последователей убойный материал. Оставалось только дождаться команды сверху и разгромить этих сектантов. — Седых повел затекшей шеей и улыбнулся. — Тогда я считал их опасными сектантами, которые могут внести смуту в общество, и был готов закрыть всех по полной.

— И почему язычники остались на свободе?

— Повезло. В восемьдесят девятом году Пятое управление КГБ переформировали, и оно стало отвечать за охрану конституционного строя. Мои дела и наработки отправились в архив, а меня перекинули на другое направление, и началась кочевая командировочная жизнь. Кавказ, Дальний Восток, Мурманск, и когда я вернулся обратно в Ленинград, то СССР уже не было, а КГБ растаскивали на куски. Общество волхвов к тому времени стало "Союзом Венедов", Безверхого судили и оправдали за издание "Майн Кампфа", и появились новые языческие общины, Московская и Нижегородская, а так же Клуб Славяно-горицкой борьбы Белова. И я, посмотрев на все, что вокруг происходило, на обнищание людей, на воров, вчерашних коммунистов, на новых демократов, и высказался. Не сдержался и брякнул лишнего. После чего очень быстро оказался на улице. Идти было некуда, и я шагал по ночному Питеру, не понимая, куда и зачем бреду. А когда оклемался, то выяснилось, что я стою перед дверью Военега, знакомого язычника, которого едва не посадил. Я позвонил и он открыл. Мы поговорили, душевно так, и он мне помог, а затем я смог уехать в Москву, к родителям. Там устроился на работу, консультантом по охране в солидную контору, и пробовал начать новую жизнь. Однако ничего не получалось, а в июне девяносто третьего года мне позвонил Военег, который предложил на пару отправиться в Кировскую область, для проведения праздника Купало. Сам не знаю почему, я согласился, и вскоре оказался в деревеньке Весенево, в гостях у местного язычника и русского националиста Алексея Добровольского, он же Доброслав. Тогда в деревне прошел съезд последователей родной веры, которые искали контактов друг с другом, но меня это не касалось. Я сидел перед купальским огнем и слушал природу, которая дала мне новые силы, а потом прошел обряд очищения, и нарекся именем Вукомир.

— Вот как, бывает… — протянул я и продолжил беседу: — А дальше что?

— Если по родноверию, то оно стало возрождаться. Безверхий умер в двухтысячном году, а дело его живет. Мать-природа чувствует своих детей, зовет их и они откликаются. Спустя двадцать лет появилось множество общин и организаций: Союз Славянских Общин, Круг Языческой Традиции, Велесов Круг, Родовой Союз Славян, Схорон Еж Словен и многие другие. Так что по самым скромным подсчетам в России считает себя родноверами не меньше трехсот тысяч славян. И на такие праздники как Купало, не путать с Иваном Купалой, собирается множество людей. Но…

— Но не все так просто? — я усмехнулся.

— Именно. Все не просто, Егор. Очень не просто. Триста тысяч есть, а сколько из них реальные язычники? Возможно, треть, но, скорее всего, только четвертая часть. Есть организации, но они разные, как и их верховоды. Одни традиционалисты, другие мистики, третьи изобретают новую религию, которая могла бы сомкнуться с христианством, четвертые шарлатаны, стремящиеся заработать денег, пятые наивные мечтатели, а шестые обычные сектанты тоталитарного толка. Отталкиваемся от этого, осматриваемся, и что же мы видим? Некоторые уроды за обряды имянаречения деньги берут. Кто-то с голыми гулящими девками по полю перед телекамерами бегает. Еще один заверяет всех, что он наследник и посланец великих мудрецов Шамбалы, Атлантиды и Гипербореи. А кто-то провозглашает себя великим целителем, чудотворцем, мессией и аватарой древнего бога. В общем, мусора хватает, однако остановки нет. Каждый человек ищет знание себе по душе, и хотя про единую веру говорить пока нельзя, ибо это бессмысленно, надежда есть. Ведь за минувшие десятилетия выросло новое поколение язычников, которые готовы за свои взгляды не только спорить, но и воевать. Что это значит, объяснять не надо?

— Нет, — старик замолчал, а я продолжил: — Ладно, с родноверием понятно. А вы как все эти годы жили?

— Работал, трудился, снова женился, посещал святилища, приносил требы богам-прародителям и слушал голос природы, а в девяносто восьмом вместе с Военегом и его учениками уехал на Алтай. В тех краях мы выкупили кусок земли, осели общиной в одной деревеньке и поставили капище. Там родились наши дети, не больные и чахоточные, а здоровые и крепкие, а со временем мы стали брать детей из детдома, и они прижились. За пятнадцать лет сделано многое, и сейчас нас уже больше двухсот пятидесяти человек, нормальное племя. Чужаков к себе не пускаем, образование свое, а блага цивилизации далеко.

— А за чей счет весь этот банкет? Откуда гроши, уважаемый?

— Военег квартиру продал, а потом я свою однушку скинул. Для начала этого хватило, а дальше трудом жили. Коровы, пасеки, земля, лес, река. Продукцию сдаем, и сами натуральные продукты кушаем. Прибыток имеется, от него и развиваемся.

Я чувствовал, что Седых о многом не договаривает, не похож он на отшельника из деревни, который просидел в глуши пятнадцать лет безвылазно. Но в самом главном он не врал, и этого было достаточно. По крайней мере, пока.

— А зачем вы в Москву вернулись?

— У меня родители умерли, приезжал хоронить.

— Соболезную. Не знал.

— Спасибо, — он мотнул головой. — Еще вопросы есть?

— Да. Как вы сошлись с Трубниковым?

— С Антоном Ильичом?

— Конечно.

— Мы служили вместе, на границе пересекались. Потом в Москве встречались, дружили. А когда я своих схоронил, то решил, что временно, пока буду продавать квартиру родителей, поживу у Трубникова. Зашел в гости, а тут такое дело, создание партизанского отряда.

— И зачем вы согласились присоединиться к отряду, если все равно у нас долго не задержитесь? Я ведь верно понимаю — вы намерены вернуться обратно в свою общину?

— Правильно.

— А вы понимаете, что вход к нам рубль, а выход два?

Моя ладонь сомкнулась на рукояти пистолета, и Седых это заметил. Однако старик не дрогнул, а улыбнулся:

— Егор, договорить дай.

— Говорите.

— У нас в общине возникли проблемы и нам нужна помощь. По этой причине я ищу людей, на которых мы могли бы опереться.

— Что за проблемы?

— Их несколько. Власть давит, и олигарх один московский нашу землицу приглядел. Но это мелочь. Самое главное, что у нас молодежь подросла. Держать ее при себе мы не можем и отпускать парней в свободный полет нельзя.