Когда, задрав голову, я глядел на уходящую конусом вверх кирпичную кладку, было видно: вся поверхность трубы искрошена множеством осколков от тех 'снарядов, что разорвались в воздухе или на земле невдалеке от нее…

Сейчас никто трубу не обстреливает, и можно спокойно, стирая рукавицей набегающие под ветром слезы или прижимая глаза к линзам бинокля, осматривать и горизонт, и все то, что расположено вблизи, под нами.

Огромные корпуса, цехи, жилые дома Ижорского завода изуродованы, наполовину разрушены. Искореженный, избитый, издырявленный металл массивных заводских сооружений нагроможден исполинскими хаотическими грудами Здесь, кажется, совсем безлюдно Но в заводских подвалах, в подземных мастерских есть рабочие – мужчины и женщины Под непрерывным обстрелом жители Колпина продолжают работу изготовляют пулеметы и боеприпасы, ремонтируют боевую технику, готовят детали инженерных оборонительных сооружении Еще осенью 1941 года с судостроительных заводов и кораблей Балтфлота сюда было доставлено много броневых плит, чтобы насытить оборону Колпинского укрепрайона бронированными огневыми точками В распоряжении рабочих– уцелевшие станки, сколько угодно металла Но мало электроэнергии

Второй разведчик, с которым я поднялся сюда, старший наблюдатель, гвардии ефрейтор Борис Алексеевич Чиков – широколицый молодец, со щеками, припухшими от ветра, постоянною недосыпания, а может быть, и от недостаточного для его здорового организма питания Он чернобров, черны и его ресницы, крупные черты некрасивого, мужественного лица особенно выделяются потому, что уши его шапки опущены Большой рот, грубый нос – лицо словно высечено из камня, но не отделано резчиком Грубоват и голос его тон, каким разговаривает он, невозмутим, равнодушно спокоен, и сразу чувствуется, что человек этот с крепкими нервами, упрямый, решительный.

А глаза его хороши суровы, красивы, взгляд пристальный и внимательный Я уже знаю об отличном, храбром разведчике-наблюдателе Чикове, что до войны в горах за столицей Киргизии Фрунзе он, по рождению тамбовчанин, ходил с ружьем на зайцев, на уток и фазанов, бывало охотился и на горных козлов Его глаз наметан и точен

Он еще очень молот,, ему нет и двадцати двух Окончив десятилетку, он поступил в горный институт, хотел стать геологом-разведчиком, проучился какихто полтора месяца, в дни войны с белофиннами был мобилизован Разведчиком стал, но будет жив – может быть, станет и геологом.

Встретившись со мной сегодня утром на командном пункте своей батареи, Чиков, взглянув на две мои «шпалы» (у пего самою никаких знаков различия, ни артиллерийской эмблемы нет «Не могу достать») и обратившись ко мне, как полагается по уставу, суховато сказал.

– Пойдемте покажу вам мою трубу, а потом ту, на которой сейчас работаем.

«Мою» Чиков произнес без всякой рисовки, а так, словно действительно заводская труба – его собственность, ибо привык уже слышать от всех, «чиковская труба».

Эта заводская труба – прежний наблюдательный пункт Чикова, разрушенный недавно немцами после долгих усилий Впрочем, труба разрушена не совсем – сбита, торчит острым обглодышем только верхушка, я хорошо вижу ее отсюда.

Чиков повел меня сначала на территорию Ижорского завода, в большое, побитое снарядами здание Теплоэлектроцентрали Полуразрушенным цехом мы прошли к трансформаторной будке без окон, с открытой для света дверью, и Чиков показал нары, на которых грудой было навалено сено «Здесь наше жилье – и кухня наша, и свечка вот для ночного пользования».

К зданию Теплоэлектроцентрали примыкает помещение кочегарки, откуда по наружному коридору дым попадал в заводскую трубу Коридор пробит 250-миллиметровым снарядом – образовалась брешь метра в два диаметром Войдя через эту пробоину в коридор, мы достигли четырехугольного основания трубы со стенами толщиной в косую сажень, и я увидел над собой где-то в поднебесье маленькое, как блестящий пятак, отверстие.

– Семьдесят шесть метров – внушительно сказал Чиков – Сто восемьдесят четыре скобы тупа, руками пересчитаны, по два-три раза в сутки лазали А наверху труба тонкая – пара кирпичей всего По боку дыры светлеются видите? В трех местах стопятидесятимиллиметровыми ахнул насквозь! Там скобы вырваны – лезешь наверх, исхитряешься Передохнешь, подвесившись, и дальше вверх, как кошка царапаешься За пятнадцать минут напрактиковался я доверху долезать. А наверху сидел по восемь часов; сейчас, зимой, мы сменяемся каждые два часа Вначале одному жутко мне было сидеть; ветер, труба ходит, немец частенько снарядами поразить старается. Неуверенно себя чувствуешь… На мою долю пришлось больше сорока снарядов, немец на меня истратил несколько тонн металла! А сейчас я привык. Самое обыкновенное дело. Трубу эту выбирал наш командир батареи гвардии старший лейтенант Крылов. Мысль одна была: уничтожить как можно больше оккупантов! Видите, уж очень выгодные для себя позиции занимает на этом участке немец. Батареи у него в лесу, а то – за населенными пунктами. А тут я хозяин.

Чиков осекся, умолк. Я понял: ему не хотелось признаваться в том, что в первый раз ни у кого не было охоты лезть на трубу, скобы которой расшатаны. Чиков (это мне сказали еще на командном пункте) первым изъявил желание влезть на нее, больше всех трудился, затаскивая наверх веревкой доски для помоста, оборудуя на площадке наблюдательный пункт. А потом дольше всех, днем и ночью, просиживал на этой площадке у стереотрубы, презирая все смутные чувства, рождаемые одиночеством, темнотой, воем ветра, свистом осколков, от которых и обезопаситься там нет возможности, – ведь это не матушка земля, не прильнешь при разрыве. Потому и считался на «своей» трубе хозяином. Чиков помолчал и с неожиданной резкостью произнес:

– А вот друг мои, товарищ, гвардии красноармеец Дергач… Тоже, конечно, обыкновенное у нас дело… Пойдемте, покажу место!

Мы вышли во двор, подошли к четырехугольному основанию трубы. Один из углов был искрошен.

– Здесь убило его! – сказал с холодком в суровом тоне Чиков. – 'Разведчика третьего нашего, Дергача убило… Вместе сидели на верхотуре, а вот там, поглядите, перебило связь Дергач по скобенкам слез; только связал концы, ахнула сюда эта дура, изрешетило Дергача осколками Здесь мы и схоронили дружка нашего.

Под стеной я увидел маленький снежный бугорок.

Чиков раздумчиво сказал:

– Как коммунист погиб. В партию одновременно принимали нас… – И заговорил быстро: – А потом немец привлек для нашего уничтожения двухсотдесятимиллиметровку, три часа беспрерывно обстреливал. Пять прямых попаданий: вот те три дыры – первоначальные, а эти – считайте: пять! – доработали трубу мою. Мы во время обстрела сошли вниз, и правильно: рельсы под площадкой вырвало, скоб десятка три тоже, стереотрубу разбило – один снаряд в самую верхушку попал… Месяц назад это было…

Чиков умолк и повел меня дальше, вот к этой трубе, на которой сижу сейчас. Только раз по пути нарушил молчание, вымолвив:

– Он тоже кадровый, Дергач… Как и я, с сорокового года, в Сто первом гaп. Я давно его знал. Хороший парень, тихий был, исполнительный!.

А сейчас Чиков – весь внимание: наблюдает. Свистит ветер, треплет уши шапки, а разведчик, прильнув к окуляру, изучает где-то там, в направлении Рехколова, чуть левее Пулковских высот, нечто одному ему видимое у немцев… Может быть, попросит сейчас по телефону дать туда залп?

Но Чиков ничего не просит. Молчит, протирает варежкой глаза и снова упорно смотрит.

Площадка, на которой мы находимся, метра на полтора «утоплена» в верхушке трубы, так что вокруг нас – низенький кирпичный обвод,; стоять во весь рост здесь не рекомендуется: немцы могут засечь наши головы. Стою согнувшись.

Осматривая окрестности, я попросил Чикова ввести маня в обстановку. Он, показывая мне вражеские позиции и объясняя подробности, сначала назвал те места за речкой Ижорой (по эту сторону – наши, по ту – немцы), которые на карте значились населенными пунктами и где я увидел сейчас только прикрытые снегом развалины… Торчат из белых сугробов печные трубы, громоздятся над кирпичными фундаментами беспорядочно пронизанные бревнами обрушенные крыши, зияют без стен разорванные пополам комнатенки.