Полег фейери вызывает панику у животных. В легендах описаны массовые исходы крыс и не только крыс из городов, где видели этих существ. Но об этом мало кто помнит.

Возможно, потому, что большинство людей смотрели себе под ноги, никто не заметил твари, пролетевшей над их головами.

Возможно, потому, что все слышали многоголосый обеспокоенный писк грызунов, никто не придал значения рокоту в небе.

Летун миновал порт и приземлился где–то в кварталах, примыкавших к нему. И след его на время затерялся…

Шмидт прислушался…

У двери в скобяную лавку привратника не было.

Вместо привратника стоял треснувший деревянный истукан с посохом в руке, и всякий входящий сам должен был качнуть сей посох, дабы отпереть дверь.

Но был мудреный колоколец внутри, что звоном оповещал о покупателе, да был еще и немудреный запор, тоже с внутренней стороны.

Все это не могло стать препятствием для Клауса Шмидта.

Он мог снести дверь, и каждый мускул огромного тела просил его об этом, но следовало войти бесшумно. Коварные твари, которых следовало застать врасплох, могли упорхнуть, допусти Шмидт оплошность. А он настроился сделать работу самым наилучшим образом. Мистер Бенелли должен быть им доволен!

Шмидт любил двери и запоры. Он относился к ним как к живым существам. Разговаривал с ними, спорил. Он уважал их за стойкость и последовательность в исполнении своего предназначения — не пускать непрошеного гостя.

И в тех нередких случаях, когда он сам выступал в роли непрошеного гостя, Шмидт воспринимал двери и запоры как вызов, а взлом — как состязание.

«Боишься меня? — ласково спросил он, проводя пальцами по дереву двери и чувствуя легкую тонкую вибрацию, будто дверь предчувствовала насилие, и трепет охватил ее, — Небось не поломаю!»

Он достал из кармана тонкий, плоский щуп и, всунув его в щель между дверью и косяком, повел снизу вверх, до тех пор, пока щуп не уперся в накидной засов.

«Кому как не торговцу замками, — продолжал Шмидт мысленно общаться с дверью, — знать, что тщетно удерживать мастера взлома? Кому как не ему?»

Казалось важным молча говорить, чтоб успокоить дверь, будто та обладает разумом и нервами. Чтобы не спугнуть удачу, не накликать неожиданное сопротивление.

Щуп уперся в засов и не двигался. Осторожно, чтобы не сломать тонкий инструмент, Давилка начал увеличивать усилие, и засов поддался, заскользил вверх, тихонько лязгнул, брякнул и открылся.

«Вот и хорошо, — сказал он мысленно, — теперь бы только без шума!»

Колокольчик его беспокоил. Дверь с рычажным приводом должна была открыться довольно резко. А значит, нужно было предупредить возможность удара колокольчика.

«Сейчас, — сказал Шмидт, нащупывая рычаг открытия двери, а левой рукой примериваясь к месту, где по другую ее сторону должен был находиться колокольчик. — Сейчас, очень быстро… Я открою, и войду, и закрою тебя. И будто ничего не случилось!»

Он рванул рычаг, дверь открылась тотчас, и молниеносным движением он схватил колокольчик за язык.

Это было проделано почти беззвучно, но Шмидту показалось, что он наделал грохота на всю округу и перебудил квартал.

Он замер. Он не сомневался, что шума не было, но привычка, выработанная годами, заставляла его все подвергать сомнению и после каждого шага замирать и прислушиваться, не учуял ли его — чудовище, крадущееся во мраке, — кто–нибудь сверхчуткий.

Нет. Его не услышали.

Он вошел, затворил за собою дверь, продолжая держать колокольчик за звонкий язычок. Потом отпустил колокольчик.

Он был внутри. Чудовище кралось к добыче.

Откинув полу плаща, он вынул из чехла на поясе свое жуткое оружие. Четырехгранные шипы мерцали в слабом свете, проникавшем в лавку извне.

В полутемной скобяной лавке Шмидт, освоившись, взял с прилавка тяжелый навесной замок. Поднес его к лицу и принюхался.

Запах хорошо пробуждает разнообразные воспоминания, потому что запах невозможно вспомнить.

Что в запахе смазки было такого? Какие воспоминания встали перед мысленным взором Шмидта — останется тайной.

Здесь где–то путь наверх.

Шмидт медленно поворачивал голову, осматривая помещение. Глаза его вбирали мрак, и все лучше различали детали.

Он положил ружье на прилавок, взял ключи от замка, который все еще держал в руке, отпер его и замкнул вокруг левого запястья. Взвесил потяжелевшую руку и, усмехнувшись, сунул ключи в карман.

Все же он был большой затейник — этот страшный Давилка Шмидт.

Флай позволил себе немного расслабиться. Все было правильно. Все шло так, как надо. Ангел, Ведущий Судьбу, благоволил ему. Но отчего же, во имя Песни Исхода, так тревожно?

Видимо, всякий беглец, какую бы светлую и славную цель он ни преследовал, остается нарушителем общественного договора, позволяющего людям жить в согласии, если таковой договор соблюдается. И нарушитель, кроме законной гордости победителя, презревшего косность мира, испытывает и чувство вины.

Флай знал, что было, знал что есть, и знал, что будет. Не провидел, не предсказывал, а просто не сомневался в собственном пути, и путь этот был ясен и светел.

Если где–то и для кого–то свобода — осознанная необходимость, то ведь осознанная необходимость осознанной необходимости — это как раз несвобода.

Флай был исполнен ощущения свободы. Он бежал из неволи и бежал от сомнений. Он весь состоял из стремления к свободе для себя и своего народа. Свободе от сомнений в том числе.

— Кажется, все… — задумчиво сказал Флай, еще раз взглянул на визитные карточки с рекомендациями, начертанными на обратной стороне перламутровым карандашом, который выдал ему Илай.

— Да, все готово, — сказал лавочник, — можно подкрепить силы. Прошу к столу.

Флай усмехнулся. Он имел в виду свое дело, этап которого успешно завершил, а вовсе не готовность пищи. Ему надо было уходить быстрее, чтобы не делать паузы в пути, да и не подвергать хозяина опасности, хотя он и застращал последнего тем, что погостит у него.

Однако ароматы чего–то неуловимо деликатнейшего, что готовил Илай, заставили его задержаться, только с тем чтобы подкрепиться. Ему нужно было много энергии. Много как никогда. Как никогда прежде и, возможно, никогда после.

Флай проглотил последнюю каплю калиновки из стакана, который держал в руке.

Илай подал стакан, еще когда приступил к готовке, и, ка добрый хозяин, следил за тем, чтобы калиновка не иссякала в нем.

Флай чувствовал, что завершен некий важный этап. Опьянения не было. Он лишь немного расслабился. Однако чувство времени не покидало его. Нельзя было останавливаться.

Нужно маневрировать. Все время и неуклонно двигаться вперед. Иначе те, кто идет по следу, настигнут и вмешаются в планы. Это все осложнит. А Флай хотел, чтобы задуманное удалось непременно и совершенно.

Илай был прав, когда говорил, что жизнь фейери среди людей — тоже заточение. «Вся наша жизнь среди них — заточение», так сказал он. И в основном был прав.

Но и он — Флай — прав: нет надобности сетовать на судьбу. Фейери пришли в этот мир и приняли эту жизнь, избежав большего зла, чем существование тайком, среди чужих и чуждых.

Пока было возможно мириться с заключением, они мирились и считали покорность за благо. И Флай в тюрьме мирился с судьбой. Но он мирился потому, что знал: однажды все изменится. Как только стало возможно покинуть серые стены, он сделал это без колебаний и сомнений.

Так и все фейери — без колебаний и сомнений должны изменить судьбу. Изменить, ибо могут ее изменить!

Так!

Но песок падал в песочных часах, и Флаю не было покоя.

Илай был всего лишь лавочником — продавцом скобяных товаров — и разбирался в металле куда лучше, чем в кулинарии, но крылатые очень серьезно относятся к тому, что они едят. Пища для них должна быть высокоэнергетической и крайне эффективной.