— Прииижаааать! Господа! Прижать — не имеет ничего общего с вашими подростковыми фантазиями! Винтовку прижать, а не стучать ею по плечу! Если хотите стучать — то большими пальцами! Стучите своими лапами по прикладам, чтобы казарма зашаталась!

Его слова были тщательно подобраны, продуманы и проговорены. Его интонации превосходны. Его методы подготовки — интеллектуальны. Самодовольно улыбаясь, он прислонялся спиной к стене и, растягивая слова, отдавал свои команды:

— Счё-ооо-от три! Сче-ооо-от три! Счео-о-от три!

Никак он не хотел заткнуться.

— Вольно! Когда я снова скажу «счет», тогда вы становитесь на колени. Ясно? На «три» вы вскакиваете, как будто вас кто-то уколол в зад, и резко прижимаете винтовку к плечу. Позднее последует приказ: «На плечо!», но до этого еще долго. Итак, прижать! И если вы стоите, бьете в тот же миг левой рукой по прикладу и держите его! Ясно? Итак, начали сче-о-от…

Нас тренировали. Мы были специалистами, так называемыми специалистами по качкам, и несколько десятков приседаний были для нас пустяком. Приседания стали для нас ежедневным хлебом, наряду с искусственным медом и эрзац-кофе. Но руки — руки слушались все хуже. Они немели, начинали дрожать, винтовка становилась тяжелее мешка с цементом, несмотря на счет «три», винтовка не соскальзывала к плечу, а била по нему до синяков! Большой палец левой руки был не лучше, распухал и становился болезненным. Молодцеватые хлопки все больше превращались в усталое удерживание. «Академик» Ауэр констатировал явления усталости с мягкой улыбкой и изменил свой метод. Он стал беречь свой голос, заменив команды свистком. Длинный свисток означал «счет», а короткий — «три». Когда и это уже не помогало, он легонько оттолкнулся от стены и прошептал:

— Глупость — плохо, леность — тоже. Но глупость и леность вместе — это преступно! Вы не должны делать брачных движений, господа, а усердно овладевать приемами! Втяните, пожалуйста, ваши задницы, господа! Приказа заниматься постельной гимнастикой не было, однако была команда «счет — триии»!

Лечь — встать, лечь — встать! Неужели это никогда не кончится? Ноги стали мягкими, словно пудинг. Плечи горели огнем, а руки ничего не чувствовали. Лечь — встать, лечь — встать! Ауэр ухмылялся, улыбался, словно сатир, а в голове гудело и стучало, казалось, что она стала огромным красным горячим шаром, который вот-вот лопнет! Осторожно, парень! Продолжай, иначе будет хуже! Только не делать неаккуратных движений! Делать так, как будто у тебя только одна задача в этом мире: овладевать приемами! Лечь — встать!

— Абитуриент?

— Так точно, унтершарфюрер! — Лечь — встать! Лечь — встать!

— Вы знаете Ницше?

— Так точно, унтершарфюрер! — Лечь — встать! Лечь — встать!

— А можете ли вы что-нибудь процитировать из него?

— «Будь благословенно то, что делает твердым!» — Это было написано на плакате над входом в лагерь пимпфов. И это пришло в голову, и я выпалил, словно из пистолета.

— Ну, тогда давайте сделаем вас еще жестче, совершенно так, как благословлял старик Ницше!

И все равно одурачил! Чертов лозунг! Проклятый Ницше! Проклятый Ауэр! Я, что называется, попал! И я это понял. Здесь не поможет ни Бог, ни черт, и я напрягся, как никогда до этого в моей жизни. Через несколько минут он снова насмехался надо мной:

— Ну, Ницше? Знаете еще какую-нибудь цитату?

Еще одну? Именно из Ницше? А говорил ли он вообще что-то еще?

— «Будь благословенно то, что делает твердым!»

— Я думаю, — улыбался Ауэр, словно Мона Лиза. — Кажется, это стало девизом всей вашей жизни. Идите сюда.

Он подвел меня к подоконнику и приказал:

— Упор лежа принять! Самый интеллектуальный вариант: ноги на подоконнике. Руки — на полу!

При третьей попытке я ударился лицом о кафельную плитку. Сапоги соскользнули с подоконника, и я свалился, обливаясь потом, безвольный и обессиленный и услышал проклятый голос:

— Ну, Ницше? Вы что-то ищете? Хэй-я — это что, мы начали вечернюю молитву?

И мне захотелось встать. Я был готов, прикончен и тем не менее хотел подняться. Зачем? Неужели я такая бесхарактерная свинья, что со мной можно делать все, что угодно? Лежи, приятель! Прикинься обессиленным! Вытошни свое бешенство на кафельный пол. Хрипи, стони, закати глаза!

— Может быть, вам при ваших поисках еще что-нибудь вспомнилось?

Этот голос — эта проклятая цитата! Да что ему надо от меня, этой свинье, этой собаке?

— «Будь благословенно то, что делает твердым!» — Я встал!

— Хорошо, Ницше! Ваша неисчерпаемая сокровищница цитат просто не дает застать вас врасплох! — Его улыбка стала четче: — «Знание — сила!» Так или нет?!

Тогда я должен был взять две деревянные табуретки. На одной — ноги, на другой — руки, и снова отжиматься, и снова приседать. И я снова упал с табуреток и остался лежать, как мокрая тряпка.

— Вы не хотите больше или не можете больше?

«Господи, прекрати, чтобы я больше не слышал этого проклятого голоса. Прекрати все! Наконец, прекрати!»

— Да ответьте же, наконец, Ницше!

Я снова поднялся? Неужели я все еще не был прикончен? И вдруг осталось только бешенство! Бессильное, жгучее бешенство и желание вышибить прикладом из проклятого голоса усмешку. Разбить в крошево эту морду! Забить проклятого унтершарфюрера Ауэра до смерти!

— «Если идешь к женщине, не забывай плетку!»

Неужели это был я? Этот хрип, но я совершенно не хотел — я хотел этой сволочи, этому садисту размозжить башку. Я хотел. А потом услышал его смех. Он прислонился к стене и смеялся, смеялся, как и говорил, тихо, цинично, надменно, и я слышал этот смех, который, как казалось, мог принадлежать только ему, настолько громким и раскатистым, как будто смеялась целая рота.

— К женщине! — раздался пискливый хохот. — Да, Ницше, к женщине, и не забудь плетку. Это надо себе представить! — Он почти задыхался и хватал ртом воздух, как будто это он, а не я отжимался и приседал.

— Отправляйтесь в «Берлинер иллюстрирте цайтунг» в качестве эротической карикатуры, и вы получите бешеные деньги! Эх, мальчик, мальчик, идите отсюда, Ницше! Исчезните, чтобы я вас больше не видел, а то я досмеюсь до колик!

Два приятеля отнесли меня в спальное помещение. Уни сказал:

— Все прошло, ложись, мы почистим вещи.

Когда позднее дверь помещения распахнулась и проорали «Смирно!», первый взгляд Ауэра предназначался мне, второй — кожаному снаряжению и винтовке, третий — постели! Мне чуть не стало плохо от страха! Постель! Черт, я же лежал на койке!

Когда же я, наконец, осмелился посмотреть на свое спальное место, на нем не было ничего — ни малейшей складочки, никакого отпечатка тела, даже рисунок простынь совпадал! Ауэр злобно улыбнулся, сказав:

— В порядке, господа! — и, со своеобразным благожелательным взглядом, ко мне: — В порядке, Ницше!

Блондин притянул верхнюю губу к носу. «Унтершарфюрер Ауэр… Где он теперь? Он поступал учиться на фюрера. Сейчас он уже, наверное, унтерштурмфюрер и лежит где-нибудь, как и я, в какой-нибудь грязной яме, дрыхнет или размышляет, как и я. А может быть, изучает карту с боевой задачей на завтра. Может быть, у него тоже тянет желудок, — Блондин улыбнулся, — но что совершенно точно, так это то, что он не думает обо мне!»

Он попробовал нащупать пачку сигарет. Зашуршала бумага. Письмо! «Ханзи пропал в Сталинграде!»

Он закурил и с наслаждением затянулся, сложил руки на животе.

Ночь была тихой.

В 2 часа Эрнст и Блондин побрели вперед, чтобы сменить пост. Он располагался у башни подбитого Т-34. Она упала на пушку, ушедшую глубоко в землю.

Эрнст прислонился спиной к стальной стенке. Блондин лежал, подперев голову руками, и внимательно рассматривал лежавшую перед ним местность.

— Не надо так напрягаться и всматриваться, словно командир подводной лодки. Ничего не случилось, Цыпленок, а перед нами еще первый!