Подняв наконец глаза, он увидел, что Энджел смотрит на него.

— Вот за что я люблю цветное стекло, — сказала она, глядя, как переливаются краски в руках Хока. — Это как жизнь. Все зависит от того, в каком свете ты ее видишь.

Не успели эти слова сорваться с ее губ, как Энджел поняла, что они предназначаются Хоку. Она быстро повернулась, чтобы запереть за ним дверь, надеясь, что он не осознает этого.

— Ты хочешь сказать, что я вижу жизнь в черном свете? — спросил Хок.

Ясно было, что он прекрасно понял смысл ее слов.

Впрочем, этого следовало ожидать. Хок был на редкость умен и сообразителен.

— Нет, — возразила Энджел. — Мое замечание касалось лишь природы цветного стекла и света.

Не глядя на Хока, она направилась к машине. В эти три дня, что прошли с момента их разговора на берегу, Энджел старательно избегала всего, что касалось личной темы.

— То есть общие рассуждения? — спросил Хок, приподняв бровь.

— Именно так. Общие рассуждения.

Энджел открыла, багажник машины, встряхнула старое одеяло и жестом показала Хоку, чтобы он завернул в него панель.

— Сколько стоит такая штука? — спросил Хок.

Энджел с завистью смотрела, с какой легкостью он управляется с тяжелой панелью. Его сильное, гибкое, упругое тело двигалось с грациозностью, всякий раз заново удивлявшей ее. Хок непрерывно менялся, словно витраж при разном освещении.

И, как мозаичное стекло, он мог серьезно ранить при неосторожном движении.

— Маленькие панели вроде этой стоят от ста до двухсот долларов, — сказала Энджел, помогая уложить витраж в машину. — Минус комиссионные галереи, ну и, конечно, стоимость материала. Хорошее стекло очень дорого.

Она закрыла крышку багажника.

— И сколько таких штук у тебя было на выставке в Ванкувере? — не унимался Хок.

— Тридцать две. — Энджел открыла сумочку и порылась в поисках ключей.

— И все проданы?

Энджел посмотрела на Хока и встретила пронзительный взгляд его карих, ясных, как кристалл, глаз.

— Кроме трех, — ответила она.

— А проданы маленькие?

— Нет, довольно крупные, а что?

Хок проигнорировал ее вопрос:

— Сколько выставок ты устраиваешь за год?

Энджел достала из сумочки ключи и уставилась на Хока, недоумевая, зачем ему это знать. Впрочем, легче было ответить, чем спорить с ним. Да к тому же деньги — тема вполне безопасная.

— Три выставки в год, — сказала Энджел. — По одной в Сиэтле, в Портленде и в Ванкувере.

— И все удачные?

— Да.

— Тогда тебе действительно не нужны деньги от продажи Игл-Хед, — заметил Хок.

— Да.

— А Дерри нужны.

— Да.

— Зачем?

Энджел замялась, пожала плечами. В конце концов Хок всегда может узнать это у самого Дерри. Да и нет тут никакого секрета.

— Дерри хочет стать хирургом — объяснила она. — А для этого надо учиться от шести до десяти лет. Его приняли в Гарвард, но стипендии не дали, так как формально он не нуждается.

— Игл-Хед?

— Да.

— Понятно.

— Правда? — спросила Энджел, бросив быстрый взгляд на Хока. — На этот раз, похоже, ты видишь все в правильном свете.

Она прерывисто вдохнула, прежде чем продолжить.

— Для Дерри это не мальчишеская причуда, — сказала она. — Мои родители при аварии погибли мгновенно. А мать Дерри — нет. И брат его — тоже. Дерри вытащил их из-под обломков, но они умерли на его глазах от потери крови, потому что он не знал, как спасти их.

Лицо Хока застыло. Он хотел задать Энджел вопрос, но не знал, как это сделать, как решиться взглянуть в ее потемневшие от тяжелых воспоминаний глаза.

— А ты, — тихо спросил он наконец. — Ты была в сознании, когда Дерри вытащил тебя?

— Да. Но я не могла ему помочь.

Энджел поняла, о чем хотел, но так и не решился спросить Хок.

— У меня была разбита ключица, сломаны ребра и множественный перелом ног, — как можно спокойнее сказала она. — Мать Дерри была без сознания. Его брату повезло меньше. Я лежала и не могла пошевелиться, но я слышала, как Грант…

Ее голос оборвался. Когда она заговорила снова, он был бесцветный, словно матовое стекло.

— Когда все кончилось, Дерри плакал и бил кулаками так, что содрал их до крови. Я ничем не могла ему помочь.

— Энджел, — нежно сказал Хок и осторожно коснулся кончиками пальцев ее щеки, сожалея, что своим вопросом невольно причинил боль.

Она уклонилась от его ласки.

— Тогда Дерри поклялся стать врачом — он как бы хотел загладить свою вину перед теми, кого не смог спасти, — сказала Энджел. — Это его способ примириться с судьбой, которая так жестоко обошлась с ним: оставшись невредимым, он обречен был видеть, как умирает от потери крови его мать и как бьется в агонии его брат.

Энджел подняла глаза, и у нее перехватило дыхание. Она повидала достаточно боли и горя, чтобы угадать их в мрачном лице Хока.

— Тебе действительно нравится Дерри? — спросила она, сомневаясь, что Хок способен испытывать такие чувства. — Он тебя тоже любит. Бог знает почему, — рассеянно добавила она и нахмурилась.

Энджел никогда не могла понять, почему Дерри с улыбкой воспринимает все колкости, которые отпускает Хок.

Лицо Хока снова стало непроницаемым.

— Возможно, я напоминаю ему Гранта, — предположил он.

— Ты совершенно не похож на его брата.

— Да?

Удивленный изгиб черных бровей Хока разозлил Энджел.

— Грант был способен любить, — холодно сказала она.

— И его, должно быть, тоже любили.

— Что ты имеешь в виду?

— Гранта любила его мать. Его любил Дерри. Ты.

— Да.

— Наверное, это здорово, — сказал Хок.

Его голос звучал ровно, без издевки. Он просто хотел сказать: это, должно быть, здорово, когда тебя любят.

— Энджел, тебя ведь тоже любили, правда? Твои родители, Грант, Дерри, даже Карлсон. Каждый по-своему, но все они любили тебя.

— Да, — прошептала Энджел. — И я тоже их любила.

— Любовь рождает любовь. Чудесный замкнутый круг.

Лицо Хока изменилось, воспоминания когтями впились в его мозг.

— Но твои родители… — начала Энджел и остановилась.

Грубый смех Хока оглушил ее, терзая и причиняя боль. Она протянула руку, словно хотела дотронуться до него.

— Хок, — сказала она. — Не надо.

Но Хок заговорил, и это был горький рассказ.

— Моя мать вышла замуж за отца, когда я уже шесть месяцев сидел у нее в животе, — сказал Хок. — Вообще-то он не был моим отцом, но в ту пору еще не знал этого. Она сообщила ему это через шесть лет. Сообщила в записке, которую приколола к моей рубашке, сбежав с одним коммивояжером.

Хок злобно улыбнулся.

— Жутко трогательно, — добавил он. — Подкинуть мужчине ребенка, сообщив при этом, что он не отец ему.

Энджел попыталась что-то сказать, но Хок не заметил. Его ясные, холодные глаза устремились в прошлое.

— Отец взял меня, — продолжал Хок, — почему — не знаю. Ясно только, что не из любви. Его мать переехала к нам. Естественно, она тоже не пылала ко мне любовью. Хотя ничего не скажешь, они были достаточно добры ко мне. Я не голодал, да и наказывали меня всего лишь ремнем, как бы ни были пьяны при этом.

Энджел поежилась, вспомнив, как Хок говорил ей, что однажды он взял без разрешения рыболовные снасти отца и тот жестоко избил его. Тогда она решила, что это шутка.

Теперь же знала, что нет, и это знание не доставило ей удовольствия.

— После бегства матери я научился работать, — продолжал Хок. — Я собирал овощи, ходил за цыплятами, разносил газеты — да вообще много чего делал. Деньги шли отцу на оплату комнаты и на еду.

— Но ты же был совсем ребенком, — сказала Энджел, с трудом веря словам Хока.

— Я ел их пищу и носил одежду, которую они мне покупали. Спал под их одеялом.

Хок пожал плечами, не желая углубляться в материальную сторону. Не бедность удручала его, а отсутствие любви.

— Они не разжирели за мой счет, — сказал он. — Наша ферма была просто смех. Пятьсот акров, а воды едва хватало на десять. Запад Техаса — это пустыня. Настоящая пустыня. Земля годится только для добычи песка. Сущий ад.