— Но, однако, она ведь сумела вырастить вас таким образованным, современным, энергичным, — заметила Ксения и чуть было не добавила: «А, когда понадобилось тебя, практичного, выручать из беды, то и это она сделала».

— Ну, обо мне говорить не будем. — Алексей усмехнулся уголками губ. — Меня воспитала паша суровая действительность. Но мама — она всегда была

как бы над реальной жизнью. Если ее что-то не устраивало — она тут же отворачивалась от этого явления. Ей было легче отвернуться, чем другим, потому что она могла с головой уйти в свое творчество.

— Ваши слова навели меня на одну мысль, — осторожно сказала Ксения. — Может, причина трагедии в том, что Марина Андреевна не пережила крушения своих идеалов? Помните, так же случилось и с известной поэтессой, которая лишила себя жизни в начале 90-х?

— Крушение идеалов? Каких? Партийно-советские мама никогда не признавала. А что касается нравственных идеалов, то она считала, что они заложены в самом человеке и не зависят от внешних факторов. Но если вы хотите узнать мое мнение о причине самоубийства, то я вам так отвечу: все случилось под влиянием минуты. В этом я почти не сомневаюсь. Мама была человеком очень впечатлительным и ревниво относилась к своему творчеству. А перед спектаклем она обычно находилась в нервном состоянии. И, если в тот момент ей кто-то позвонил и наговорил гадостей, обозвал бездарностью или еще как-то, она могла этого не пережить. Знаете, когда женщина находится на грани срыва, бывает достаточно малейшего толчка, чтобы случилась трагедия.

— А вы не догадываетесь, кто это мог сделать?

— Да кто угодно. Любая завистница. Любой отвергнутый поклонник. Или режиссер, о котором мама плохо отозвалась. Или бульварный журналист, которого она поставила на место.

— Но, если вы считаете, что ваша мама могла покончить с собой из-за какого-то звонка, то… — Ксения оборвала фразу, заметив нахмуренные брови и нетерпеливый жест Алексея, и тут же без перехода спросила: — Но откуда же у нее взялся пистолет?

— Ну, знаете ли, я не сыщик, — сказал он недовольно. — Я и сам бы хотел разобраться, кто подсунул маме этот злосчастный пистолет. И, вообще, вы пришли говорить со мной о ее творчестве или мусолить криминальные подробности?

— Простите. Это вышло случайно. — Ксения слегка опешила от его резкого тона. — Скажите, а это правда, что Марина Андреевна собиралась ехать во Францию по приглашению школы искусств?

— Конечно, правда. Вместе с мамой и бабушка собиралась. А теперь бабуля ни за что не хочет покидать Россию.

— Вы, наверное, приехали в Москву специально, чтобы навестить Евгению Константиновну?

— Конечно. Но и не только. У меня здесь дела по туристическому бизнесу.

— А вы остановились у Евгении Константиновны?

— Нет, я всегда останавливаюсь в этом доме, здесь удобней. Кстати, не пытайтесь брать интервью у бабушки, она не совсем душевно здорова. Горе ее надломило. От воспоминаний о маме ей может стать хуже.

В этот момент затренькал мобильник, и Алексей, оживившись, бросил в трубку несколько фраз, по которым Ксения поняла, что интервью пришел конец. Молодой человек пообещал кому-то явиться через 10–15 минут, а затем обратил свой взор на мнимую журналистку и, пожимая плечами с усталым видом изрек:

— Я уже должен быть в другом месте. Так что, извините, убегаю. Надеюсь, хоть чем-то я вам помог?

— Конечно, большое спасибо, — кивнула Ксения.

Алексей наскоро попрощался и, уже на ходу оглянувшись, бросил через плечо:

— Когда напишите свой опус, пришлите и мне экземпляр.

Общение с Алексеем Голенищевым почему-то произвело на Ксению удручающее впечатление. Чтобы успокоиться и разобраться в своих мыслях, она долго бродила по набережной Москвы-реки. Но, когда Ксения смотрела на холодную серую гладь воды, ей вспоминались глаза Алексея, презрительно блестевшие из-под полуопущенных век. Этот голубовато-серый цвет он унаследовал от Голенищева. А у Марины глаза были черные, жгучие, всегда широко открытые. Ксения вспомнила кадр из старого славного фильма «Княжна в Царьграде»: Марина стоит на обрывистом морском берегу и смотрит в сторону далекой родины. Ветер развевает ее золотистые волосы, а в огромных черных глазах непролитыми слезинками блестит печаль…

Внезапно Ксении пришло в голову, что, в сущности, Марина Потоцкая была очень одинока. Ни красота, ни ум, ни талант не спасли ее от непонимания и неуважения даже в глазах тех, кто был ей дороже всего на свете.

Вспомнив о своем сыне, Ксения с улыбкой отметила, что Димка, при всей его ершистости, очень даже неплохой парень. Заметив на углу междугородный телефон-автомат, она тут же кинулась звонить в Днепропетровск.

Юля Жигалина уже несколько дней пребывала в состоянии легкой эйфории. Объяснялось это тем, что недавний ее знакомый Рома Туз ухаживал за ней почти в классических традициях: поджидал по дороге в магазин или на студию, дарил цветы и не пытался затащить в постель. Впрочем, ему и случая такого особо не представилось, поскольку Юля была очень занята, и полноценное, длительное свидание у них состоялось лишь на пятый день знакомства. И Роман пригласил ее не на квартиру, не в кафешку, а — опять же классика! — в Большой театр на оперу «Фауст». Правда, потом, по дороге из театра к дому Голенищевых, он повел себя как-то очень уж противоречиво. Вначале вдруг ни с того ни с сего заметил:

— А ведь Маргарите было только четырнадцать лет? То есть, она была еще нимфеткой, когда помолодевший старик Фауст ее соблазнил?

— Это главное, что тебе запомнилось в опере? — спросила Юля с иронией.

— А ты себя помнишь в нимфеточном возрасте? — Он крепко обнял ее за талию и уставился ей в лицо внимательным взглядом блестящих карих глаз. — Более-менее, хоть это было давно, — засмеялась Юля. — Я ведь уже достигла английского совершеннолетия.

— Что ты говоришь? — Рома слегка отстранился от нее, словно хотел осмотреть девушку с ног до головы. — Двадцать один год? А я думал, тебе лет шестнадцать. Еще удивлялся: как это Голенищев не боится эксплуатировать малолетку. Он ведь политик, ему такого не простят. Надо заботиться о добром имени, верно?

Юле казалось, что Рома немного пьян, хотя в театральном буфете они выпили только по бокалу вина. Впрочем, общаясь с этим парнем, трудно было определить, когда он говорит серьезно, а когда шутит. Через несколько шагов он вновь спросил:

— А твой хозяин к тебе не пристает?

— Ты же сам сказал: ему надо думать о добром имени. Да и вообще, Виктор Климентьевич в этом деле — кремень.

— Да? А говорили, у него репутация бабника и плейбоя.

— Может, и так. Но на сотрудниц и домработниц это у него не распространяется.

— Ну, не знаю. Будь у меня такая домработница, я бы не выдержал и однажды прижал бы ее где-нибудь в укромном уголке…

Они как раз проходили под аркой дома, и Роман действительно прижал Юлю к стене, быстрым движением расстегнул ей молнию на пуховике, стал шарить руками по ее телу, и, не давая ей опомниться, больно, с прикусом поцеловал. Этот его порыв был таким внезапным и грубым, что Юля не просто растерялась — испугалась. Резко оттолкнув парня, она хотела убежать, но он тут же заслонил ей дорогу. Тяжело переводя дыхание, с виноватым видом стал оправдываться:

— Прости меня, девочка, я не сдержался. Понимаю, что здесь не место: улица, холодно, грязно. Но меня так к тебе тянет…

— Кто ты, Роман Туз? — спросила Юля немного дрожащим голосом. — Я тебя совсем не знаю. А вдруг ты какой-нибудь маньяк? Может, с тобой и разговаривать опасно.

— Ну, какой из меня маньяк? — Он попытался улыбнуться, но взгляд по-прежнему оставался пристальным, горячим. — Я же все о себе рассказал. Обыкновенный менеджер по рекламе. Пока не богатый, но надеюсь на будущее. Родом я из подмосковного научного городка. Там и родные живут. А я недавно купил себе однокомнатную квартиру в Москве. Пойдем ко мне, а? У меня тепло, уютно и музыка играет. И Юля вдруг поняла, что, несмотря на странные порывы и сумасшедшие искорки в глазах этого парня, она бы, пожалуй, охотно переселилась в его однокомнатную квартиру, навсегда покинув хоромы Голенищева, в которых была только обслуживающим персоналом, человеком второго сорта. — Нет, не пойду, — сказала Юля твердо. — Завтра мне рано вставать, с утра много работы. — Скажи лучше, что я тебе не подхожу, — обиделся Роман. — Тебя же интересуют только артисты, художники. — Ошибаешься. — Она уже успокоилась и теперь могла улыбаться. — Я не люблю богемных мужчин. У них часто бывают бабские характеры. Говоря так, Юля почти не кривила душой. После своей неудачной попытки внедриться в театр, после обидного для нее разрыва с Фалиным, она и в самом деле была разочарована богемно-артистической средой. Убедившись, что дальнейшее обивание порогов в «Новом Глобусе» и бесполезно, и унизительно, Юля решила пойти туда завтра в последний раз, чтобы забрать кое-какие свои вещички и попрощаться с теми людьми в театре, которые к ней хорошо относились. Подумав об этом, она сообщила Роману: — Если хочешь знать, я завтра наведаюсь в «Новый Глобус», чтобы всем помахать ручкой. Надоело наблюдать за вечными интригами, завистью, подхалимством. Да и какой смысл? Без блата все равно я не пробьюсь. Так что — гуд бай, май лав. Теперь если и приду в этот театр — так только как зрительница. — А можно я с тобой завтра туда пойду? — удерживая ее за плечи, спросил Роман. Юля подумала, что ее демарш из «Нового Глобуса» будет выглядеть куда эффектней в сопровождении этого высокого интересного парня, и милостиво согласилась: — Ну, ладно, подождешь меня на углу дома часа в три. Раньше не освобожусь — завтра генеральная уборка. И, опасаясь, что Рома напоследок может выкинуть какой-нибудь фортель, Юля торопливо провела ладонью по его лицу и со всех ног бросилась к подъезду. Тут только Роман сообразил, что они уже близко подошли к шикарно отреставрированному дому, на третьем этаже которого раскинулась семикомнатная квартира Голенищевых. Он побежал вслед за девушкой, но на несколько шагов опоздал: бронированно-кодированная дверь роскошного подъезда захлопнулась у него перед носом. — Как маленький ребенок, ей-богу, — усмехнулся Роман, имея в виду не то Юлю, не то самого себя. На другой день они действительно вместе пошли в театр, и Юля не без гордости отметила, что ее эскорт произвел благоприятное впечатление. Она нарочно провела Рому мимо кабинетов директора, режиссера, администратора. Потом спустилась на этаж, где располагались гримерные. Однако генеральная репетиция уже закончилась, а до спектакля оставалось еще много времени, и почти все актеры успели разойтись по своим делам. Двоих-троих Юля все-таки встретила и даже перебросилась с ними несколькими пустыми фразами. Ей надо было еще зайти в реквизиторский цех, где мастерица, с которой она успела сдружиться, обещала на сегодня закончить для Юли стильный берет. Попросив Романа подождать ее в коридоре, девушка упорхнула по своим делам. Прохаживаясь мимо гримерных, Роман едва не был сбит с ног резко открывшейся дверью. Он отскочил в сторону, пропуская стремительно вышедшую в коридор красивую, эффектно одетую даму неопределенного возраста. Роман невольно столкнулся с ней взглядом — и тут же понял, что знает эту крашеную блондинку с чуть удлиненным лицом и большими серыми глазами под опахалами наклеенных ресниц. Конечно, он не раз видел ее на экране. Перед ним стояла и откровенно его разглядывала Эльвира Бушуева — известная актриса и «уникальная стерва». Впрочем, это определение Эльвира придумала себе сама, когда формировала свой новый имидж. В кулуарах она имела еще одно прозвище — «вездеход в юбке». Эльвира и в самом деле не разбирала, по чем и где ходить или плавать, лишь бы всегда быть наверху. В застойные времена она побывала и партийной активисткой, и борцом за мир, и таежным романтиком, и другом всех физиков и лириков. Повеял ветер перемен — и Эльвира на всех углах стала рассказывать, сколько у нее было репрессированных родственников, и как она всегда сочувствовала диссидентам. Потом, когда в моду вошел авангард и эпатаж, когда замелькали на экранах и обложках книг «стервы» и «дрянные девчонки», актриса поняла, что теперь может проявить себя еще ярче, нежели в былые времена. Когда-то мудрый англичанин Сэмюэль Джексон сказал: «Всякое порицание самого себя есть замаскированная похвала». Эльвира не знала этого изречения, но оно было применимо к ней в полной мере. Ей оставалось только жалеть, что слишком рано родилась. Впрочем, после удачной пластической операции в швейцарской клинике Эльвира выглядела гораздо моложе своих пятидесяти лет. У нее, как и у Жоржа Фалина, не было детей, и актриса посвящала свою жизнь себе, любимой. Слава, успех, деньги, наряды, драгоценности и, конечно же, любовники — это был тот привычный круг удовольствий, без которого она не мыслила своего существования. Причем, в соответствии с ироничной поговоркой, чем старше она становилась, тем все более молодых любовников выбирала. Столкнувшись возле своей гримерной с красивым темноволосым парнем, она приняла его за поклонника. У актрисы как раз был застой в любовных делах, ее последний бой-френд уехал в командировку за границу, да там и остался. Бросив оценивающий взгляд на Романа, Эльвира нашла его весьма привлекательным. У нее был часок времени до отъезда на званый вечер, и она решила использовать его для общения с молодым незнакомцем. — Вы пробрались сюда за автографом? — спросила актриса, очаровательно улыбнувшись. — Я?.. Да, вообще-то… — растерянно пробормотал Роман, оглядываясь по сторонам. — Ну, хорошо, уважаю настойчивых поклонников. Однако не буду же я расписываться в коридоре. Следуйте за мной. И, не успел Роман возразить, как Эльвира уже открыла дверь своей гримуборной и жестом пригласила парня войти. Роман не стал закрывать за собой дверь, чтобы не пропустить Юлю, когда она будет идти по коридору. Эльвира уселась возле стола, закинула ногу на ногу, так что колени вызывающе оголились из-под короткой юбки, и, протянув руку в сторону Романа, сказала: — Ну, давайте, что у вас там? Фото или журнал? На чем расписаться? — Простите, я не знал, что вас увижу, — пожал плечами Роман. — И у меня с собой ничего нет. — Да? Ну, ладно, что-нибудь придумаем, — снисходительно улыбнулась Эльвира, доставая из ящика стола свою фотографию. — Кому подписать? Ваше имя, профессия?