— Поляки совершенно не умеют обращаться с крестьянами. Крестьяне озлоблены. Вон в той деревне за лесом крестьянка заперла в погреб офицера, который зашел к ней что-то купить. Она держала его там несколько дней без еды, пока тот не умер. И крестьяне деревни, несмотря на тщательные розыски и расспросы, так и не выдали своей землячки. Звери!

— Поэтому ты находишь, что нам лучше уехать в Россию? — спросил Штрауб.

— А ты не находишь?

— Смотря по тому, что мне там делать.

— Разговаривать с Троцким и Тухачевским, — оказала она, отчетливо выговаривая слова «Троцкий» и «Тухачевский». — Я нахожу… то есть мы оба находим, что нам уже не нужны третьи лица вроде Быкова. Пора уже обойтись и без посредников.

— Да, мы правы.

— Мы правы, дорогой.

— Ривелен тоже с нами?

— Нам его пути неизвестны. — Она, явно подражая тихому смеху Ривелена, продолжала: — Ха-ха… Как пути судьбы… ха-ха!

— Не очень у тебя веселый смех.

— Кто ж весело смеется над судьбой?

— Удачники смеются. И превесело.

— Когда мы будем удачниками, тогда и похохочем превесело. А пока нас бьют. Не знаю, как тебе, Штрауб, а мне не нравится, когда меня бьют.

— Даже когда американскими долларами?

Из всех ударов это самый легкий. Но они так редки, Штрауб, и так обманчивы. А, главное, так требовательны. Вот ты увидишь.

— Я уже вижу.

— Не все, Штрауб, не все!

— Вижу и то, что не все вижу.

— Все увидишь, Штрауб, все!

— Жду с нетерпением.

Как мы уже говорили, сильно укрепленная река Случ была южным острием той большой белопольской скобы, которая впилась в советскую землю и направлена была против Конармии. Против этой скобы восемь дней длились упорные бои. Паны дрались отчаянно.

В начале боев Конармия пыталась пробиться на севере к Коростеню, но маневрам мешали густые леса и топкие болота, совершенно непроходимые после частых дождей. Тогда перенесли операции на юг, с намерением форсировать реку Случ, а затем уже ударом по северу захватить Новоград-Волынск.

3-я бригада 14-й дивизии уперлась в реку Случ и никак не могла форсировать ее. Узнав, что в бригаде много донских казаков, паны, издеваясь, кричали из-за реки в рупоры:

— Эй, ходи сюда, казак! Советская власть ничего тебе, кроме лаптей, не даст!

Донцы отвечали:

— Лапти, да свои! А у тебя один сапог, да и тот антантов!

Пархоменко, приехав в 3-ю, услышал эту перебранку.

— Что это значит? — спросил он Моисеева, комбрига-3.

Моисеев, сутулый, с темным лицом и добрыми глазами, похудел за дни боев и потерял голос. Сипя, он ответил:

— Запрещаю, товарищ начдив, но удержу нет.

— Это значит, — сказал Пархоменко, — что пан забывает о панике. Надо ему напомнить. Командование приказало вам форсировать Случ. Почему вместо форсирования ваши бойцы, товарищ комбриг, христосуются с панами? Когда форсируете реку?

— Весь день гремит со стороны пана канонада, — ответил, смущенно трепля коня по гриве, Моисеев. — А наши орудия, по малочисленности, не могут произвести сокрушения…

— Не можешь сокрушить артиллерией, сокруши хитростью. Казаки не только глаза, но и ловкость армии. Возьмите своих донцов, попробуем испытать их хитрость.

Пархоменко, Колоколов, Бондарь и Моисеев в сопровождении донцов медленно ехали вдоль берега реки. Они часто останавливались, молча смотрели на реку. В одном месте течение образовывало дугу, выгиб которой был направлен в их сторону. Донцы позади оживленно заговорили. Пархоменко, прислушавшись к их словам, остановил коня.

— Почему сюда паны бросают больше всего снарядов? — спросил он. — Смотрите, как лес поврежден, а берег изрыли, как кабаны.

— Ширина реки — пятьдесят сажен, берега в высоких кустарниках, ну и опасаются, как бы мы не попробовали здесь форсировать.

— А пробовали?

— Ничего не выходит, товарищ комдив. Переправное место, особо мощное… вглядитесь-ка!

Метрах в ста — полтораста, по ту сторону реки, у берега, Пархоменко разглядел в бинокль пригнувшийся караул легионеров, а подальше от него лежали широкие окопы и полукруглые бетонные укрепления с пулеметными точками.

— Этот самый караул и есть ихние главные глаза. Чуть что — бьет всем, чем может. Винтовка, пулемет, легкое орудие у него рядом.

— Глаза? — Пархоменко повернулся к донцам. — Думаю, у казака супротив пана глаза лучше?

— Куда! — отозвался один из донцов.

— Я тоже думаю: куда им! — И Пархоменко обратился к Моисееву: — Сколько вы силы сосредоточили на данном пункте, товарищ комбриг?

— Полк, товарищ комдив.

— Подтяните сюда остальные ваши силы. Что нам на панские глаза ссылаться, попробуем свои. Вызовите добровольцев и будем смотреть, как они снимут караул. Снимут?

Моисеев подумал и сказал:

— В вашем присутствии, товарищ начдив, снимут. Если они — глаза армии, то вы — сердце…

— Хватанул! Сердце армии — партия, любовь к советскому народу и к своей свободе… впрочем, пора начинать.

День был горячий, ветреный, безоблачный. Не верилось, что недавно еще бушевали дожди и ходили темные низкие тучи. В сосновой роще пахло смолой, шуршала хвоя под копытами. Полк ждал приказа.

Поровнялись с первым эскадроном. Моисеев шепотом спросил:

— Вы, товарищ начдив, обратитесь? Или вы, товарищ комиссар?

— Начинай ты, как командир, — сказал Фома Бондарь. — Только не длинно; однако и о международном положении не забудь.

Комбриг-3 удивленно поднял брови: «Нам ли забыть?» — и, откинув назад плечи, подняв голову, стараясь говорить без сиплости, он громко сказал:

— Товарищи конноармейцы, казаки, рабочие и крестьяне! По ту сторону реки Случ укрепления Антанты. Вы видели караул противника? Он нам мешает форсировать реку. Казаки! Рабочие! Крестьяне! Неужели мы не сможем неслышно снять караула Антанты? Неужели не насыплем перцу на хвост американским, французским и другим империалистам, интервентам и захватчикам, нанявшим польского пана?.. Желающие — два шага вперед!

Весь эскадрон сделал два шага вперед.

Пархоменко, смеясь, оказал:

— Вот потому вы и не могли раньше форсировать реки, что стремились выйти всем эскадроном. А надо не больше двух добровольцев. Но от этих я требую такие особенности. Плавать умей тихо, не плещись. Значит, желательно, чтоб были рыбаки. Раз. Надо, чтоб по траве умели красться. А кто лучше пастуха умеет красться? Конокрады разве. Ну, конокрадов мы в армии не держим. Стало быть, нужны нам пастухи. Два. А третье, чтоб были люди смелые. Тут уж любого из эскадрона бери. Прошу выступить.

Вышло три группы по нескольку человек.

— Кто они?

Моисеев, откашлявшись, сказал:

— Ребята ничего, сходные. Которые влево — партийцы, шахтеры. Рядом с ними — комсомольцы с Донца и с Харьковщины, селяне. Те, вправо, — из казаков, через Дон с Ворошиловым шли, бились у Царицына, Сталина знают, люди испытанные.

Пархоменко внимательно оглядел группы:

— Кому же отдать предпочтение?

И он отъехал в сторону, размышляя вслух:

— Вправо которые, казаки, люди пожилые, подвигами сытые. Они пускай пока на подвиги других полюбуются. Но на чьи? На шахтерские? Шахтеры рядом с ними бились. Я думаю, что им, обоим, следует на детей своих полюбоваться, на молодежь, на комсомольцев. Как ты думаешь, товарищ Бондарь, поддержим мы полковую комсомольскую организацию, если на такое опасное дело комсомольцев пошлем?

— Комсомольцам будет полезно. Я одобряю вашу мысль, товарищ комдив.

— Выберите же комсомольцев, товарищ комбриг.

Моисеев, указывая на розового высокого парня с короткими красными губами и квадратным подбородком, сказал:

— Кирпичников, Данило.

Второй, веснушчатый комсомолец был еще выше и широкоплечее первого. Боясь, что его не выберут, он стоял весь багровый и стал еще багровее, когда комбриг назвал его фамилию:

— Антон Снятых!

— Снятых? — сказал Пархоменко улыбаясь. — Фамилия подходящая. Караул снимешь?