Он поставил «вольво» рядом со «сьеррой». Ждал, что «сьерра» заверещит – ах, отодвиньтесь, я на сигнализации! «Сьерра» промолчала. Это какой же «зонтик» над собой надо ощущать, чтобы «сьерру» оставлять без сигнализации, чтобы, имея на дому факс, компьютер (непременно!), х-а-арошую аппаратуру (а как же!), будучи сама по себе весьма-весьма (еще бы!), – полагаться на марлечку в форточке – никто не покусится, не посмеет. Знают… А кто вдруг не знает – мгновенно узна-а-ает.
Он влез через ложный балкончик. Неслышно ступая. Неслышно содрал марлечку – вот и влез. Неслышно прошел мимо обширной тахты (о! сексодром! н-нет – подушка одна, вмятина одна, скрученная винтом простынь, одеяло на полу, ой-ей, нас еще и кошмары мучают!). Постоял на выходе из спальни – вслушивался. Да нет никого! Никого постороннего. Если вслушаться СПЕЦИАЛЬНО, то всегда определишь, есть ли кто НЕ ОДИН. Один способен быть незаметным-незамечаемым. Двое – никогда. Если, разумеется, они не поставили такую задачу. Перед кем? Перед ним? Его ведь нет. Он не существует, он в Баку – похороны сегодня. Или завтра? В общем, похороны.
Тихохонько тронул дверь спальни (хрен ее, дверь, знает, вдруг как зано-о-оет!). Нет. Бесшумно. В прихожей – шкаф, факс, зеркало на стене – ого! занавешено шалью. Никак его здесь всерьез хоронят? Не надо игры, ребятки! Вы же не знаете, что я, Ломакин, способен глянуть с того света: как тут у вас? чтите? ну то-то! а то! А ведь… способен. Вот он я. Вы че, ребятки, ЗНАЕТЕ, на что я способен?!
Не было никаких «ребяток». Одна была Антонина.
Он даже не проверился, не сунулся в комнату-гостиную – и не потому, что дверь-стекло туда. Нет там никого. Нет.
Антонина сидела на кухне. Была она не одна. С ней был… дракоша-марионетка. На ниточках. Знаете, такая игрушка. Домашнее животное, которое ни кормить-поить не надо. А ласковый какой, ежели как надо пластмассовой крестовиной пошевелить. Ластится, как живой. Как теплый. На углу Невского и Думской линии таких – навалом. Кыс-кыс-кыс.
Дракоша что-то шептал на ухо Антонине. Она стряхивала наваждение: уйди, дурашка! Дракоша шептал, ластился.
Уйди, дурашка!
Нин! – ПЕРЕСОХЛО позвал Ломакин…
Идите к хренам собачьим, онанисты и прочие обожатели «пентахуазов»-«плейбоев»-«секси». Не для вас. Потому что идите вы именно к хренам, именно к собачьим. Питайтесь эммануэлями – во сне и наяву. Это и есть по-собачьи. Отстаньте! Занавес! Маэстро, занавес! Да занавес же, моп твою ять!
… Ты меня предала, да?
Молчи!
Молчу. Ты меня предала.
Молчи. Бестолочь. Живой, господи, живо-ой.
А ты думала?! Думала, нет? Ты сука.
Я сука, сука. Я твоя сука.
Чья «сьерра» там стоит?
Моя.
Клянусь, значит, говорить правду, одну, значит, правду, и ничего, значит, кроме правды, да?
Да. Моя. Это подарок.
Чей? Нин, чей?!
Ревнуешь?
Так! Только без вульгарно… Погоди. Я спросил, чей?!
Живой. Живо-ой. У меня никого нет, кроме тебя. Никого!
Слой?
Ка-акой Слой?! Сбрендил?! Слой! Тоже… скажешь!
Кто?! И зачем?! А я?
Ты – бестолочь. Я, кажется, люблю тебя.
А я – тебя. Если не Слой, то кто?
Ты хоть знаешь, что это такое?! Это сейчас на меня клюют – полукровка, мулатка! О-о! Ты учился в школе, в хваленой советской школе?! Ты был негром?! Они даже не осознают, что негр – это оскорбительно. Слово само. Не понимают.
Перестань! Ты – это ты.
Перестань. Я – это не я. О, господи! Кто я!
Кто ты?
Я сука. Стой, погоди. Не так. Значит, пойми. Никакого Слоя не было и быть не могло. Его уже нет. Реально.
Стой! Теперь ты погоди. Чья «сьерра»?
Не вникай. Лучше не вникай.
Я уже вник. Слушай меня, слушай. Я уже не бестолочь. Он – кто? Слой – рядовой сотрудник, он сам сказал. Тогда кто – не рядовой сотрудник?! И кто – ты?!
Ну-ка, пусти. Ну пусти. Мне НАДО. Я сейчас. Скоро. Сформулируй пока.
Ты вернешься?
Дурачок! Куда я денусь?!
Не знаю…
Шум душа. Шуммм душшша. Шумдушашумдуша- Шумдушашумдуша-ш…
Ну?
Кхм. Хочешь чего-нибудь?
Да-а… м-м…
Погоди! Значит, так… Это… Пудрэ?… (Наугад, между прочим!). Кто тебя То-о-оней зовет?
Это не Пудрэ. Все-таки ты бестолочь.
Я бестолочь, ладно, кто?
Скорее, падре! Тогда уж…
Отец?
О-о! Мы зна-аем латынь!
Прекрати. Отец?
Тогда уж крестный. Читал? Крестный отец.
А ты?
Я… Ну что тебе сказать, чтоб ты поверил?! Если я скажу, что втрескалась в тебя по уши прям тогда в Доме кино, ты поверишь?! Ведь нет!
Нет.
Ты был, между прочим, грубым и… грубым ты был.
Ты тоже – не подарок.
Уж какой я подарок… Да, так что? Еще какие вопросы?
Ты сейчас кто? Ты сейчас ты, или ты главный бухгалтер?
Я всегда главный бухгалтер. Я всегда считаю, считаю.
Объяснись.
Ты все-таки беспросветная бестолочь. Давай эмоции побоку?
Ну тк! Как скажешь.
Значит, так… Нет… Не буду… Ладно, слушай. Без эмоций, мы договорились… Господи, кто меня тянет за язык?! Нет, не буду…
Ладно, давай, давай! Чего уж там.
Ну, смотри… Значит, так… Пришел факс. Трижды пришел. Я не знаю, кто его посылал. Ты сам?… Нет, ерунду говорю… В общем, факс. Значит, все! Тебя нет. Мы договорились – без эмоций, да? Господи! Ты есть! И ты есть!…
Не отвлекайся. Не сейчас. Ну?!
Солоненке конец, ты хоть это понял?! Он тебя должен был беречь пуще глаза.
А как же! Полмиллиарда! Теперь на него все ляжет.
Нет, ты хроническая бестолочь. Погоди! Слушай! Все. Я собралась, я в форме. А там – как знаешь. Он приготовил все, чтобы выставить банк на полмиллиарда. Долларов, Ломакин, долларов. А ты – «мешок». И вдруг «мешка» нет! Он к нему, а он говорит, понятия не имею.
Он к нему, а он… Сама понимаешь, что говоришь?
Давай так. Солоненко – промежуточное звено.
Между кем и кем?
Между тобой и крестным отцом. Для падре полмиллиарда рублей – даже не… в общем, не сумма. Пусть Солоненко подавится рублями, лишь бы вовремя подставил «мешок» под доллары. Солоненко вполне годился – я же его контролировала.
Значит, все-таки ты?
Мы как договорились? Мы договорились: без эмоций? Или я договорю – и ты плюнешь и уйдешь. Или я не договорю.
Договаривай, р-родная. Я, значит, «мешок».
Ты уже теперь не «мешок». Тебя нет. У меня идея! Я не знаю, как ты устроил этот трюк с факсом, но ведь фактически… тьфу… ладно, пусть так. Фактически – ты не существуешь?
Я существую. Чувствуешь?
Ак-х… Ну, погоди! Нет, не годи. Акх…
Ну и?
Ак-х… х-ш-что?
Продолжим разговор.
О чем-м-м… м-м…
Не увлекайся. Ты знаешь, что у меня в квартире – три трупа? И еще на одной квартире – все восемь… если не больше?! Все хорошо, да?! Все хорошо?!
Не надо так. Не надо. Я представляю, что тебе пришлось… пережить…
Хреново звучит. Неискренне.
Не надо так. Я знаю.
Скажи мне вот еще что. Ты все знаешь… Какие пленки? Почему пленки?
Зачем ты меня снимал?! Я же говорила тебе: не смей! Я же говорила тебе: сотри немедленно.
Ах, звиняйте, ваш-ство, виноват. Тогда же и стер, ваш-ство, при вас же, ваш-ство.
Ты при этом был такой… ехидный. Я решила, что ты… врешь. Что ты морочишь меня.
То есть?
То есть не стер, но сказал, что стер.
Ну и если даже так?
Что? Так?!
Продолжай, продолжай.
Ты не стер?!
Нет… (Он солгал осмысленно, не зная, зачем, но осмысленно… он-то, кретин, полагал, что бойцы домогаются бакинских кадров, ан им приспичило получить- ископать пробы с Антониной… на кой бог?!).
Или ты вернешь все до единого кадрика, или…
Вернешь – значит, отдашь тому, кому принадлежит. Что-то я опять не пойму.
Поймешь! Тебе это надо?! Отдай. Тебя же засекли, когда ты меня снимал. Засекли, бестолочь!
Ты – секретный объект, да?!
Слушай, дорогой, я могу тебе рассказать все, но лучше тебе не знать всего. Ты же киношник, ну?! Сообрази! Трюкач! Сообрази. Ты снимаешь меня, в кадр попадает кто-то еще…
