Он, Ломакин, – Мерджанян. Но… в данной ситуации он и готов бы взвалить на себя груз забот, однако груз станет просто неподъемным, упорствуй он, Ломакин, заверяя: Мерджанян я, Мерджанян! Компетентные органы усекут подмену и вдвойне насторожатся: ну-ка, ну-ка!
Он слепо побрел по коридору – в кухню, в кухню. Воды глотнуть, проблеваться. Надо же! Готов был к сюрпризам. Готов был к засаде. И не готов оказался к… вот такому вот.
Спазм еще раз схватил за горло. Ломакин присел на горбатую ванну. Звякнуло. Да-да! У него ведь есть бутыль. Самое время принять. Хоть из горла. Чтобы прийти в себя.
В одиночку пьют лишь алкаши. Но… некому компанию составить. Умерли все.
Или не все. Под ним нечто загробно вякнуло. Нечто или некто. Ломакин подскочил. Вякнуло снова. Неужто?! «Монтрезор» все еще там?! Уцелел?! Проснулся?! Доброе утро, Монтрезор!!!
В опрокинутом фаянсовом утробище было действительно не меньше трех центнеров. Перевернуть-вернуть ванну в прежнее-вчерашнее положение оказалось много сложней, чем накрыть ею «Петра-первого». Рычаг нужен! И – я переверну весь мир! Подсунуть узкую железяку и…
Где бы ее, железяку?! Узкую, длинномерную и твердую?!
Всяческие такие необходимые железяки типа кочерги – только в кино сами прыгают в руку, когда в них возникает нужда. И неважно, где происходит действо, хоть в королевском будуаре, хоть в компьютерном центре, хоть в пустыне, – кочерга тут как тут, без нее-то никак…
Здесь же – не кино. Кочерги не нашлось. Единственное, что нашлось, – молоток-топорик. Ломакин пошарил по столам на кухне. Вилки-ложки-ножи. Ни хрена подходящего! О! Молоток-топорик! Для отбивания мяса. Увесистый вполне. И… ни хрена не подходящий. Ручка недостаточно узка, чтобы подсунуть ее под край ванны, и недостаточно длинна, чтобы запользовать ее как рычаг. Как бы все же вызволить затворника?!
Ломакин в сердцах долбанул топориком по ванне. Гул раздался колокольный. И… хрустнула трещина. Изнутри истошно возопил узник. Можно вообразить, как его ударило по ушам после гробовой тишины.
– Кто там? – идиотски спросил Ломакин.
Никто. Узник прикусил язычок.
Ломакин долбанул топориком еще раз, уже осмысленно.
«Петр-первый» снова не утерпел, возопил.
– Живой есть кто? – спросил Ломакин. В ответ – ни гу-гу. Понятно, вдруг кто-либо из врагов вернулся, припомнив перевернутую ванну: нелишне проверить, есть ли кто? свидетелей лучше не оставлять. Свидетелей чего?! А вот и уточним!
Ломакин принялся кромсать ванну топориком, уродовать, как бог черепаху. Куски фаянса откалывались, обнажая старинную, чуть ли не бронзовую, арматуру. Грохоту-то, грохоту! Как бы не лопнуло терпение соседей сверху-снизу! Только не сейчас! Сегодня – не-ет! Еще хотя бы полчаса – не-ет! А потом? А потом – как угодно. Потом никого в квартире не станет, кроме тех, кто упокоился в комнате «Мерджаняна».
Пока Ломакин крушил-крошил фаянсовое утробищею, он не сосредоточивался на мысли: что потом? Главное, есть кто-то живой! Пусть даже априорный недруг, который еще вчера готов был «вальтером» пригрозить… кому? Ломакину? Мерджаняну? Этот недруг так и не видел никого – ни Ломакина, ни Мерджаняна. Шкаф упал, ванна накрыла. И – никого. Эту мысль Ломакин поймал и… осмыслил, когда от фаянсового панциря остался почти голый скелет. Сквозь арматурное сплетение проглядывала скрюченная фигура – на животе, задницей вверх, руки прикрывают голову.
Ванна усилиями Ломакина сбросила две трети фаянсового веса, молоток-топорик высекал искры, попадая по арматуре. Пожалуй, теперь ее и поднять можно, выпустить. Или не стоит? Чего ждать от бывшего закупоренного? А вдруг он, как тот джинн, дошел от «все сокровища мира тому, кто освободит», до «прибью любого, кто освободит». Сокровищ Ломакину – вряд ли, вряд ли. Но и «прибью» – вряд ли, учитывая состояние раскупоренного. Кстати, никакой Ломакин не Ломакин и уж ни в коем случае не Мерджанян, ни в коем! Вот на сей раз искренне забудь акцент! Телефонная мембрана меняет голос до неузнаваемости, а «Петр-первый» только по телефону и общался с Ломакиным, принимая того за Гургена по причине нарочитого акцента и опять же по причине телефонной изменчивости голоса. Теперь же – просто явился некто и освободил. Некто, ты – кто? Кто угодно, но не тот, кто вчера опрокинул на тебя, бедолага, шкаф. А кто?
– Ты кто? – спросил севшим голосом «Петр-первый», когда Ломакин таки перевернул «скелет».
– А ты кто?! – хмуро спросил Ломакин, не выпуская из рук молотка-топорика. Мол, я тебя, конечно, освободил, но не для того, чтобы отвечать на твои дурацкие вопросы, а для того, чтобы выслушать твои ответы, – и не вздумай давать дурацкие ответы, за- ссанец!
Что да, то да. Стоило «Петру-первому» зашевелиться, попытаться сесть, и густо поперло вонью. Еще бы! Почти сутки без параши – куда? под себя…
– Мне нужно… в ванну, – попросился «Петр- первый».
– Давно оттуда? – невольно хмыкнул Ломакин.
– Ты кто?! – повторил «Петр-первый» и опасно сверкнул глазами: кто бы ни был освободитель, поостерегся бы шутить над… не знаешь ты, освободитель, над кем шутишь! Крутой деловар перед тобой, пусть и неказист.
– Я-то… – Ломакин запнулся и вдруг осенило: -… племянник бабы Аси. Ты-то что здесь делаешь, хмырь?! Это ты там, в коридоре, кровянку размазал? Кому?!
– Ка… какую… Чего?! Это не я! Я тут был! Ты же сам меня того… Я просто по обмену пришел!
– Обживался?! Под ванной?! Где баба Ася, хмырь?! Она не зря, значит, мне писала! Ты, значит, и есть по обмену?! Ну-ка, пошли! Пошли, говорю! Сейчас ментовку вызову – и поглядим! – Он выволок «Петра-первого» из обломков, встряхнул, поставил на ноги и упредил: – Только попробуй брыкнуться! Видал? – и показательно постучал молотком-топориком по своей раскрытой ладони. – Ну, если вы мне бабу Асю жизни лишили, сучары, я тебя тут и положу!
– Не надо ментовку. Ты не понимаешь, мастер…
Ломакин чуть было не вскинулся на «мастера».
(узнал все-таки «Петр-первый»!), но удержал лицо – просто форма обращения к любому: был «мастером» клиент-Мерджанян, теперь и племянник – «мастер».
– Я тебе не мастер, понял, хмырь?! Где баба Ася?! У нее нет никого! И пузырьки! Она даже кефир не пила – в нем четыре градуса! Споили бабу Асю?! Отравили, сучары?! Ну ты, хмырь! Говори! Эх, не успел я, не успел! Сутки, считай, из Саратова машину гнал! Где баба Ася, хмырь?!
При упоминании о машине «Петр-первый» невольно дернулся к двери, за которой – трупы, трупы. Понятно. Где баба Ася – животрепещущий вопрос.
Но где, на месте ли, «жигуль» – вопрос не менее животрепещущий.
– Ку-у-уда?! – поймал Ломакин «Петра-первого» на прием, завернул тому руку за спину.
– Пс-с-сти! – просвистел «Петр-первый». – Дурак! Уф-ф, дурак ты, мастер… – он побаюкал ноющую руку (отпустил Ломакин, отпустил – куда тот денется! но продемонстрировать возможности надо, чтобы знал!). – Там… моя машина!
– Нет там никакой машины! Я на своем… (сверк!) «жопике» подъехал – ни одной машины не было.
– Точно? – «Петр-первый» упал тоном. Значит, еще и минус «тачка» ко всем остальным н-неприятностям.
– Вру! – эдак грубовато, с рабоче-крестьянским юморком буркнул Ломакин. Он интуитивно поймал волну работяги, племянника из Саратова. Не соскользни! – Где баба Ася, хмырь?!
– А я знаю?! – неожиданно-плачуще выдавил «Петр-первый». – Меня самого… меня…
– Кто?! – искусственно зверея, рявкнул Ломакин.
– А я знаю?! – зациклился «Петр-первый». Да никакой не «Петр-первый»! Деловар фирмы «Этаж» более походил сейчас на царевича Алексея с картины Ге – ломкий-нескладный-маловолосый-удрученный. – Дай позвонить, мастер. Ну, дай. Пойми, надо! Сам поймешь, поверь.
– Что-то не верю я тебе. Не верю! Ты же мне ничего не говоришь! Ты что под ванной делал?! Ты куда бабу Асю дел?! Ты ее хотел зарыть, а комнату – себе?! Ты что думаешь, мы – быдло?! Газет не читаем, не знаем, как это теперь делается?! Вы ведь, шакалы, думали: у бабы Аси никого не осталось, да?! А я вот он! Да я завтра телеграмму дам в Саратов – сюда весь наш парк примчит на своих колесах, ребра монтировками пересчитаем каждому, понял, хмырь?! Чья кровь, сучара?! Чья?! Ну, ответь, если умный! – он напустил на себя проницательность работяги, которому выдалась возможность доказать себе и миру – не дурнее вас, умные! – Там кто?! В той комнате?! – и сделал шаг к двери Гургена.
