Кеплер безучастно разглядывал картину на стене: святого Христофора, переносящего младенца через поток.

— Сколько составили календарей? — спросил. Тихо.

— Две дюжины… или около того.

— Стало быть, преследовали какую-то цель? Тайную? Благородную? Возвышенную?

— Преследовал. Самую низменную. Заработать на кусок хлеба, — с закрытыми глазами объяснил математикус. — Лучше издавать альманахи и календари с хитрыми предсказаниями, нежели просить милостыню. В конце концов, астрология — дочь астрономии, хотя и незаконнорожденная. Разве не естественно, добрейший Тихо Браге, дабы дочь кормила свою тать? Иначе родительница могла бы умереть с голоду.

…После кровопусканий, после втирания бальзамов и эликсиров лекарь счел свою благородную (и, добавим, щедро вознаграждаемую) миссию выполненной. Кризис миновал. Порозовели кожные покровы чужестранца, дыхание и пульс укрепились, шумы в сердце поутихли.

Да, миновал кризис, отступила болезнь, и начались прогулки по Праге.

Имперский астроном и его выздоравливающий друг взбирались на пражские холмы и подолгу дивились на красавец град. Далекий Вейль, Тюбинген, Грац, столица Штирии великой! Потускнело ваше убогое величие, померкло пред златым лицом Праги! Пред церквами ее и башнями, садами и парками, коллегией университетской, пред деяньями многих поколений гениев-зодчих. Ты, мосточек, распростерший хилое тело свое над ручьем, именуемым рекою Мур, — разве ровня ты Карлову мосту через Влтаву? С двадцатью четырьмя его арками? Со скульптурами, из коих каждая есть шедевр гармонии и совершенства? Ты, церквушка святого Бонифация, подслеповатая, крытая черепицей, — разве тебе дотянуться до сводов собора святого Вита — далеко-далеко, на четыре стороны света своды блестят.

Вскоре ни в Градчанах, где красуется королевский двор, ни в обеих Прагах — Старой и Новой — не осталось перекрестка, закоулка, проулка, где бы праздные зеваки не лицезрели двух господ, оживленно спорящих бог весть о чем.

Что же было предметом их словопрений, неуемных заклятий и проклятий, отчего они то руками трясли неистово друг пред другом, то подскакивали, будто бойцовые петухи, то вычерчивали тростью на снегу волнистые линии, кружки и стрелы?

О системе Коперника речи велись, о чем же еще…

— Земля слишком тяжела и неуклюжа. Я уподобил бы ее поварихе, не в меру толстой и грузной. Земля неспособна двигаться в пространстве, точно планета или иное небесное тело, — загудел Тихо Браге.

— А Солнце? — хитро вопросил Кеплер. — По собственным вашим исчислениям, оно значительно превосходит нашу планету. Выходит, Солнце еще менее пригодно для движения. Зачем же вы разнесли в пух и в прах Птоломея с его кристальными сферами? Ваши слава и уважение в астрономическом мире столь непоколебимы, что ныне никто из серьезных ученых не решится отстаивать неподвижную Землю.

— «Слава», «уважение»… — проворчал польщенный король астрономии. — Любому школяру ясно, сколь неестественно и весьма запутанно Птоломеево учение. Но я не одобряю нововведения, предложенного Коперником. Притом же, положа руку на сердце, скажу: и священное писание мешает мне принять систему фромборкского каноника.

— Однако вы хвалили ее, и неоднократно? — произнес удивленно математикус.

Король астрономии досадливо поморщился: недопонимает, мол, нынешняя молодежь всех дипломатических сложностей во взаимоотношениях со всемогущей идеологией церкви.

— Воздавал должное. За простоту и ясность, с коими Коперник распутал сложность планетных движений. Его учение — наиболее удобная гипотеза для вычислений. Гипотеза, не более.

— В таком случае, каково истинное устройство мира?

— По моему мнению, небесные движения происходят следующим образом. Солнце, Луна и сфера неподвижных звезд, охватывающая всю Вселенную, имеют центром Землю. Пять планет — Меркурий, Венера, Марс, Юпитер и Сатурн — обращаются вокруг Солнца, как около вождя своего или короля. И вся оная свита вместе с королем свершает годовое движение вокруг недвижимой Земли.

— Занятная картина мирозданья, — отозвался Кеплер, быстро уловивший самую суть соглашательского, компромиссного построения Тихо Браге. — Значит, и под церковные догматы никаких подкопов, и память о Копернике не осквернена. Придумано довольно ловко.

Имперский астроном ответствовал:

— Картина, именуемая вами занятной, ловко придуманной, нашла многих приверженцев среди моих современников! Между прочим, среди них и сэр Фрэнсис Бэкон[27]. А посему…

Неожиданно Иоганн Кеплер захохотал, да так громко, что ворона снялась с часовни, а золотых дел мастер, приютивший свою лавочку к стене божьего храма, запер на всякий случай дверь.

Надо заметить, что спорщики проходили в это время мимо рынка. Торговля была в разгаре, прилавки ломились от товара, продавцы на все лады расхваливали съестную флору и фауну. Рынок мычал, хрюкал, блеял, кукарекал, лаял, мяукал, визжал. Возле ближнего прилавка носился на ремешке вокруг столба черный поросенок. На него-то, указуя перчаткой с раструбом, и заливался хохотом окончательно выздоровевший Кеплер.

— Не уяснил, что тут смешного, — заговорил Тихо Браге. — Поросенок бегает вокруг столба.

— Ха-ха-ха! Разве нельзя сказать: столб обращается вокруг поросенка?

— С точки зрения механики, относительно движения, — можно.

Тогда математикус внезапно посерьезнел и заявил:

— Вы правы. Так чем же, с точки зрения механики, поросенок и столб отличаются от Земли и Солнца в вашей гипотезе? Ничем. Вы законченный корениканец, господин Тихо.

Увлекся парадоксами воспитанник духовной академии, поднаторевший в словесных перепалках, упустил из виду, что пред ним вспыльчивый, взрывающийся будто порох датский дворянин.

— Цветущие долины небес постыдно обращать в пастбища для свиней! — в сей же миг блистательно отпарировал знаменитый астроном. — И затвердите себе истину, а не гипотезу: так не относятся к тем, кто приютил вас на чужбине.

Эх, непростительную промашку совершил Тихо Браге, насмерть обидел зависимого от него человека. «Господи, какую я глупость сморозил!» — испугался он, заметив, как побледнел Кеплер, как нервный тик взошел ему на щеку, затронул левое веко. Но поздно, поздно… Поздно ловить голыми руками выпорхнувшие ненароком глупые слова.

— Благодарствую, добрейший Тихо, — заговорил, как бы превозмогая забытье, математикус. — Я отвечу вам подобной же истиной: так не относятся к тем, кого любезно приглашают к себе на службу. Не обрекают их на подачки взамен обещанного жалованья. — Кеплеру не хватало воздуха. Он отшвырнул перчатки в снег, рванул ворот на шубе, прокричал сдавленным, задушенным голосом: — Судаки запеченные! Страсбургские паштеты! Глухари на вертелах!.. Мерзко, мерзко пробавляться от ваших щедрот! Пропади они пропадом вместе с вашими миллионами!

Он повернулся и побежал прочь. За ним затрусил Тихо, не забывая придерживать рукой коварный нос, но сразу потерял из виду разобиженного молодого гения.

…Иоганн Кеплер заперся у себя в комнате. Он принялся сочинять письмо к профессору Мэстлину. Тихо не желает смотреть на него как на равного, не делится планами своих работ, обрекает его на судьбу заштатного наблюдателя, крючкотворца, вычислителя. «Здесь нет ничего верного, — выводил трясущейся рукой математикус. — Тихо такой человек, с коим немыслимо жить, не перенося жестоких оскорблений. Содержание обещано блестящее, но жалованья не выплачивают». Он доведен до отчаяния нищетой и заботами, сыт по горло благодеяниями короля астрономов. И посему умоляет профессора прислать несколько гульденов, дабы тотчас по их получении покинуть Прагу.

В ожидании скорого ответа Кеплер погрузился в свои вычисления и гипотезы. Никогда ему так хорошо не работалось. Барбара прибегала к самым странным кухонным ухищрениям, чтобы из лука, крупы и солонины сооружать видимость обедов.