– Мы беспокоимся, – крикнул ему Морено, высунувшись в окошко. – Его Превосходительство не прибыл в Сан-Кристобаль.
– Было покушение, – сообщил им Роман. – Следуйте за мной.
На седьмом километре, когда Морено и Поу осветили фонарями темный изрешеченный «Шевроле», крошево стекол, обломки и пятна крови на асфальте, он понял, что покушение удалось. Из такой переделки живым он выйти не мог. А значит, следовало арестовать, взять в сообщники или убить Морено и Поу, двух убежденных, оголтелых трухилистов, до того, как здесь появятся Эспайльат и другие военные, и нестись стремглав в крепость имени 18 Декабря, где он будет в безопасности. Но он и этого не сделал, более того, вместе с Морено и Поу растерянно осматривал место происшествия и обрадовался, когда полковник нашел в кустах револьвер. Несколько минут спустя, появился Ножик, прибыл патруль, полицейские, и он приказал им продолжить поиски. А сам будет в штабе.
Пока он в своей казенной машине с сержантом Моронесом за рулем ехал в крепость имени 18 Декабря, он выкурил несколько «Лаки Страйк». Луис Амиама и Хуан Томас, должно быть, сейчас мечутся с трупом Хозяина, ищут его. Его долг – подать им какой-нибудь знак. Но вместо этого, прибыв в штаб, он наказал охране ни в коем случае не впускать в здание ни одного гражданского, кем бы он ни был.
Крепость бурлила, что было немыслимо в нормальное время в столь поздний час. Пока он взбегал по лестнице к себе на командный пост, отвечая на приветствия попадавшихся на пути офицеров, он слышал вопросы: «Попытка высадки напротив Животноводческой выставки, мой генерал?» – но не остановился ответить.
Он вошел возбужденный, сердце колотилось, и, окинув взглядом два десятка собравшихся в его кабинете высших офицеров, понял, что, несмотря на все упущенные случаи, еще оставалась возможность осуществить план. Офицеры, которые, увидев его, щелкнули каблуками и отдали честь, были отборной группой высшего командования, в большинстве своем его друзьями, и они ждали его приказа. Они знали или интуитивно чувствовали, что только что возник вакуум власти, и, воспитанные в традициях дисциплины и полной зависимости от начальника, ждали, что он примет на себя командование и четко обозначит цели. На лицах генерала Фернандо А.Санчеса, генерала Радамеса Унгрии, генералов Фаусто Кааманьо и Феликса Эрмиды, полковников Риверы Куэсты и Кру-садо Пиньи, равно как и на лицах майоров Уэссина-и-Уэссина, Пагана Монтаса, Салданьи, Санчеса Переса, Фернандеса Домингеса и Эрнандо Рамиреса, на всех этих лицах были страх и надежда. Они хотели, чтобы он вывел их из состояния неуверенности, от которого они сами не умели избавиться. Зажигательная речь, произнесенная начальственным голосом, голосом настоящего мужика, у которого все на месте и который знает, что делает, объяснила бы, что в этот трудный час исчезновение или смерть Трухильо, происшедшая в силу причин, которые еще предстоит оценить, открывала перед Республикой судьбоносную возможность перемен. Самое главное – избежать хаоса, анархии, коммунистической революции и ее последствий, американской оккупации. Их долг, долг патриотов по призванию и по профессии, – действовать. Страна опустилась на самое дно, доведенная до отчаянного положения разнузданным режимом, который, хотя в прошлом имел неоценимые заслуги, выродился в тиранию, вызывающую отвращение у всего мира. Необходимо, думая о будущем, форсировать события. Он призывает их следовать за ним, сплотить ряды на краю пропасти, которая начинала разверзаться перед ними. Как высший руководитель вооруженных сил, он возглавит военно-гражданскую хунту из выдающихся деятелей, которая обеспечит переход к демократии, что позволит отменить санкции, наложенные Соединенными Штатами, и провести выборы под контролем Организации американских государств. Создание хунты одобрено Вашингтоном, и он ожидает от них, руководителей наиболее уважаемого в стране института, самого тесного сотрудничества. Он знал, что его слова были бы встречены аплодисментами и что если бы кто-нибудь и замешкался, то убежденность остальных победила бы все сомнения. И в таком случае было бы легко отдать приказ таким исполнительным офицерам, как Фаусто Кааманьо и Феликс Эрмида, арестовать братьев Трухильо и взяться за Аббеса Гарсию, полковника Фигероа Карриона, капитана Кандито Торреса, Клодовео Ортиса, Америке Данте Минервино, Сесара Родригеса Вильету и Алисинио Пеньу Риверу, в результате чего машина СВОРы была бы обезврежена.
И хотя он точно знал, что в этот момент должен делать и говорить, он опять ничего этого не сделал. После нескольких минут молчаливого колебания он ограничился тем, что косноязычно и туманно сообщил офицерам, что ввиду покушения на Генералиссимуса вооруженные силы должны сплотиться в единый кулак и быть готовыми действовать. Он почувствовал, он мог, казалось, пощупать разочарование своих подчиненных, которых он вместо надежды заразил своей неуверенностью. Не этого они от него ожидали. Чтобы скрыть замешательство, он связался с гарнизонами внутренних районов страны. Генералу Сесару А. Оливе из Сантьяго, генералу Гарсиа Урбаесу из Дахабона, генералу Гуаро Эстрелье из Ла-Веги он повторил то же самое и тем же неуверенным тоном – язык не слушался, как у пьяного, – что ввиду предполагаемого убийства высшего лица им следует держать войска в казармах и не предпринимать никаких действий без его указания.
После серии телефонных звонков он разорвал наконец сковывавшую его невидимую смирительную рубашку и сделал шаг в правильном направлении.
– Не расходитесь, – сказал он, поднимаясь на ноги. – Я тотчас созываю совещание на самом высоком уровне.
Он приказал позвонить президенту Республики, начальнику СВОРы, Службы военной разведки, и экс-президенту генералу Эктору Бьенвенидо Трухильо. Он заставит их прийти и арестует прямо здесь, всех троих. Если Балагер в заговоре, то он поможет ему в следующих шагах. Он отметил замешательство офицеров, переглядывания, перешептывания. Ему подали телефонную трубку. Доктора Хоакина Балагера подняли с постели.
– Прощу извинения, сеньор президент. Совершено покушение на Его Превосходительство, когда он направлялся в Сан-Кристобаль. Я как военный министр созвал срочное совещание в крепости имени 18 Декабря. Прошу вас прийти незамедлительно.
Президент Балагер не отвечал так долго, что Роман подумал, не прервалась ли связь. Онемел от удивления? Или от удовлетворения, узнав, что план приводится в исполнение? А может, неурочный звонок разбудил в нем подозрения? Наконец он услышал ответ, не окрашенный никакими эмоциями:
– Коль скоро произошло столь серьезное событие, мне, как президенту Республики, надлежит быть не в казарме, а в Национальном дворце. Я иду туда. Напоминаю, что совещание будет происходить в моем кабинете. Всего хорошего.
И, не дав времени возразить, повесил трубку.
Джонни Аббес Гарсиа выслушал его внимательно. Ну что ж, возможно, он придет на совещание, но после того, как получит показания от капитана Сакариаса де-ла-Круса, только что доставленного в госпиталь Марион в тяжелом состоянии. Один лишь Негр Трухильо, похоже, согласился без оговорок: «Немедленно выхожу». Он отметил, что уже не в состоянии контролировать происходящее. А когда через полчаса Негр не появился, генерал Хосе Рене Роман понял, что придуманный им на скорую руку план не имеет никаких шансов на успех. Ни один из троих в ловушку не попался. А сам он, действуя таким образом, начинал тонуть в зыбучих песках, выбраться из которых скоро он уже не сможет. Разве что, захватив военный самолет и заставив его лететь на Гаити, Тринидад, в Пуэрто-Рико, на французские Антильские острова, где его приняли бы с распростертыми объятиями.
С этого момента он впал в прострацию. Время утекало у него сквозь пальцы или вместо того, чтобы идти вперед, начинало крутиться на месте, и это его угнетало или приводило в бешенство. Из этого состояния он уже не выходил все четыре с половиной месяца оставшейся ему жизни, если, конечно, можно было назвать жизнью этот ад, этот кошмар. До 12 октября 1961 года он больше уже никогда не имел ясного представления о времени, в котором находился, но зато прикоснулся к таинственной вечности, ранее никогда его не интересовавшей. В проблески ясности, приключавшиеся, чтобы напомнить ему, что он еще жив и что это еще не кончилось, он терзал себя одним и тем же вопросом: почему, заведомо зная, что его ожидало это, он не действовал так, как должен был действовать? Этот вопрос мучил его больше, чем пытки, которые он переносил с большим мужеством, возможно, потому, что желал доказать самому себе, что вовсе не из трусости вел себя так нерешительно в ту нескончаемую ночь 31 мая 1961 года.
