Постепенно в голосе сестры она начинает различать оттенки, выговор, интонации той девочки, с которой когда-то играла на школьном дворе и которой столько раз объясняла что-то из геометрии или тригонометрии.

– И в самом деле, целую жизнь не виделись, Лусиндита, и ничего друг о друге не знали, – говорит наконец она.

– По твоей вине, неблагодарная, – ласково укоряет ее сестра, но в глазах уже загорается вопрос, вернее, вопросы, которыми дядья и тетки, двоюродные сестры и братья, должно быть, задавались в первые годы после внезапного отбытия Ураниты Кабраль в конце мая 1961 года в такой далекий от их мест Siena Heights University, в Адриане, штат Мичиган, принадлежавший Dominican Nuns [9], в ведении которых был и колледж святого Доминго в Сьюдад-Трухильо. – Я никак не могла понять, Урания. Мы с тобой были такими подругами, всегда вместе, уж не говоря о том, что родные. Что такое случилось, что ты вдруг исчезла и слышать о нас не хотела? Ни о своем папе, ни о дядьях, ни о тетках, ни о братьях и сестрах. И даже обо мне. Я написала тебе двадцать или тридцать писем, а ты мне в ответ – ни слова. Я год за годом посылала тебе открытки, поздравления с днем рождения. И Манолита тебе посылала, и мама. Что мы тебе сделали плохого? На что ты так рассердилась, что ни разу не написала нам и целых тридцать пять лет носу сюда не казала?

– Ошибки молодости, Лусиндита, – смеется Урания и берет ее за руку. – Но, видишь, все прошло, и я здесь.

– Это на самом деле, ты, а не привидение? – Сестра отодвигается, чтобы посмотреть на нее, недоверчиво качает головой. – А почему приехала не предупредив? Мы бы встретили тебя в аэропорту.

– Хотела сделать сюрприз, – лжет Урания. – Я надумала неожиданно. Спонтанно. Сунула в чемодан, что попало под руку, и села в самолет.

– Мы все были уверены, что ты никогда уже больше сюда не приедешь. – Лусинда становится серьезной. – И дядя Агустин тоже так думал. Он очень страдал, должна тебе сказать, что не хотела разговаривать с ним, когда он звонил по телефону. Он был просто в отчаянии, жаловался моей маме. Не мог успокоиться, что ты с ним так. Прости, что я тебе это говорю, сама не знаю, зачем, я в твою жизнь не хочу вмешиваться, сестрица. Просто я тебе всегда во всем так доверяла. Ну, расскажи о себе. Ты ведь живешь в Нью-Йорке? Тебе там хорошо, я знаю. Мы следили за твоим продвижением, ты у нас – семейная легенда. Ты ведь служишь в очень крупной фирме?

– Как сказать, есть адвокатские фирмы и крупнее, чем наша.

– А меня не удивляет, что ты преуспела в Соединенных Штатах! – восклицает Лусинда, и Урания улавливает в голосе кузины нотку горечи. – По тебе и в детстве видно было, что далеко пойдешь, – умненькая и училась хорошо. И настоятельница так говорила, и sister Хэлен Клэр, и sister Фрэнсис, и sister Сьюзен, а главное – sister Мэри, та, что так тебе благоволила, она всегда говорила: Уранита Кабраль – это Эйнштейн в юбке.

Урания смеется. Не столько тому, что та говорит, сколько тому, как: не жалея слов и жестов, говорит сочно, живо, губами, глазами и руками одновременно, типично по-доминикански. Что это такое, она поняла тридцать пять лет назад, по контрасту, оказавшись в Siena Heights University, принадлежавшем Dominican Nuns, в Адриане, штат Мичиган, где с утра и до ночи ее окружали люди, говорившие исключительно по-английски.

– Когда ты уехала, не простясь даже со мной, я чуть не умерла от горя, – говорит кузина, и в ее голосе слышится светлая печаль по давно ушедшим временам. – Никто из нас ничего не понимал. Что такое! Уранита – в Соединенных Штатах, и даже не попрощалась. Мы донимали дядю вопросами, но он и сам, похоже, мало что понимал. «Монахини предложили ей стипендию, нельзя было упускать такую возможность». Но никто в это не верил.

– Так оно и было, Лусинда. – Урания смотрит на отца, тот снова внимательно смотрит на них и слушает. – Представилась возможность поехать учиться в Мичиган, и я, не будь дурой, воспользовалась ею.

– Это я понимаю, – снова заводит сестра. – И, конечно, ты достойна стипендии. Но зачем убегать сломя голову? Зачем порывать с отцом, с семьей, со страной?

– Я всегда была немножко сумасшедшая, Лусиндита. Но, хотя я вам и не писала, я все равно вас помнила. Особенно – тебя.

Ложь. Ни о ком ты не скучала, и даже о Лусинде, твоей двоюродной сестре и соученице, подруге детских лет и поверенной твоих шалостей. И ее ты тоже хотела забыть, как Манолиту, как тетю Аделину и как отца, как этот город и эту страну, в первые месяцы в далеком Адриане, среди великолепных садов с бегониями, тюльпанами, магнолиями, розариями и высокими соснами, чей смолистый запах проникал даже в комнатку, где первый год ты жила вместе с четырьмя другими соученицами, и одна из них, Алина, негритянка из Джорджии, стала твоей первой подругой в этом новом мире, так отличавшемся от того, в котором ты прожила свои первые четырнадцать лет. Знали ли монашки из доминиканского ордена, жившие в Адриане, почему ты убежала «сломя голову» с помощью sister Мэри, заведующей учебной частью колледжа святого Доминго? Должны были знать. Если бы sister Мэри не рассказала им, что случилось с тобой, тебе не дали бы стипендии так быстро. Но sisters были образцом скромности, и за четыре года, что Урания провела в Siena Heights University, никто ни разу ни словом, ни намеком не помянул историю, которая терзала ее память. Как бы то ни было, они не раскаялись в своей щедрости: она оказалась первой выпускницей этого университета, принятой в Гарвард и блестяще закончившей этот, самый престижный университет мира. Адриан, штат Мичиган! Сколько лет она там не была. Теперь это, наверное, уже не провинциальный городок фермеров, что с заходом солнца запирались в своих домах, и улицы обезлюдевали; горизонт у этих людей упирался в соседние селения, похожие, как близнецы – Клинтон и Чел-си, – а главным развлечением было съездить в Манчестер на ярмарку, знаменитую своими цыплятами, жаренными на решетке. Чистенький, красивый городок Адриан, особенно зимой, когда снег покрывал прямые улочки, – по которым можно было кататься на коньках и на лыжах, – покрывал, точно белой ватой; дети лепили из него снеговиков, и ты смотрела, как он падает с неба, завороженная, и наверное вполне могла умереть от горькой тоски или даже от скуки, если бы не погрузилась с таким пылом в учение. А кузина не умолкает:

– А тут вскорости убили Трухильо, и пошла беда за бедой. Знаешь, что calies вошли в колледж? Избили sisters, у sister Хэлен Клэр все лицо было в синяках и царапинах, и убили Бадалуке, немецкую овчарку. И чуть было не спалили наш дом за то, что мы – родственники твоего папы. Говорили, что, мол, дядя Агустин отослал тебя в Штаты, так как знал, что должно случиться.

– Да, но он хотел вообще отослать меня подальше отсюда, – прерывает ее Урания. – Он знал, хотя и был в последнее время в немилости у Трухильо, что антитрухилисты предъявят ему счет.

– И это я понимаю, – бормочет Лусинда. – Не понимаю одного: почему ты знать о нас не хотела?

– У тебя всегда было доброе сердце, и, готова спорить, ты уже не держишь на меня зла, – смеется Урания. – Так ведь?

– Конечно, – соглашается двоюродная сестра. – Знала бы ты, как я умоляла папу послать меня в Соединенные Штаты. К тебе, в Siena Heights Unversity. Я почти его уговорила, а тут – началось. Все были против нас, ужасные вещи говорили про семью, и только потому, что мама – сестра трухилиста. Никто уже не помнил, что под конец Трухильо обошелся с твоим папой, как с последней собакой. Тебе повезло, что ты не была здесь в те месяцы, Уранита. Мы чуть не умерли от страха. Не знаю даже, как это дяде Агустину не сожгли дом. Но камнями забрасывали, и не раз.

Ее прерывает стук в дверь.

– Не хотела вас беспокоить… – Сиделка указывает на инвалида. – Но – пора.

Урания смотрит на нее, не понимая.

– Пора ему делать свои дела, – поясняет Лусинда, взглядом указывая на ночной горшок. – Он точнехонек, как часы. Какое счастье, а у меня вечные проблемы с желудком, без конца жую чернослив. Говорят, от нервов. Ну, ладно, пойдем тогда в гостиную.