Взяв ее за руку, сплетя пальцы, он отвел ее на место и сел рядом, совсем близко. Он продолжал разглядывать ее, прихлебывая коньяк, вдыхая его аромат, и, похоже, его это забавляло. Он выглядел спокойным и довольным.
– Ты всегда такой сфинкс? Нет, конечно, нет. Просто оробела от почтения, – улыбнулся Трухильо. – Люблю скромных красавиц, которые позволяют восхищаться собой. Бесстрастные богини. Я прочитаю стихотворение, оно написано специально для тебя.
– Он продекламировал мне стихотворение Пабло Неруды. На ухо, щекоча мне ухо и волосы своими усами и губами: «Мне нравится, когда молчишь, как будто ты – не здесь, со мною, как будто улетела взглядом и рот твой запечатан поцелуем». Когда он дошел до слова «рот», то ладонью повернул к себе мое лицо и поцеловал в губы. В тот день много всего было у меня в первый раз: пила херес, надела мамины сережки, танцевала с семидесятилетним стариком и первый раз в жизни меня поцеловали в губы.
Она уже ходила с мальчиками на праздники и танцевала, но только один раз до того дня ее поцеловал мальчик, в щеку, на дне рождения в великолепном доме семейства Висини, что на углу проспекта Максимо Гомеса и Джорджа Вашингтона. Его звали Касимиро Саенс, и он был сыном дипломата. Он пригласил ее танцевать, а когда танец закончился, она почувствовала на своей щеке его губы. Она залилась краской до корней волос, а в пятницу на исповеди, когда рассказывала священнику в колледже об этом грехе, у нее осекся голос. Но тот поцелуй был совсем не похож на этот: своими усиками-щеточкой Его Превосходительство оцарапал ей нос, а теперь кончик его языка, липкий и горячий, пытался открыть ей рот. Она не давалась, но потом все-таки разжала губы и зубы; влажная горячая змейка ворвалась в ее рот и жадно заметалась там. Она почувствовала, что он распаляется.
– Не умеешь целоваться, красавица, – улыбнулся Трухильо и снова, приятно удивленный, поцеловал ей руку. – Ты ведь еще девушка, верно?
– Он возбудился, – говорит Урания, глядя в пустоту. – У него началась эрекция.
У Манолиты вырывается истерический смешок, но ни мать, ни сестра, ни племянница ее не поддерживают. Она смущенно опускает глаза.
– Прошу извинить меня, что приходится говорить об эрекциях, – продолжает Урания. – Когда мужчина возбуждается, его член твердеет и увеличивается в размерах. Когда Его Превосходительство сунул свой язык мне в рот, он возбудился.
– Пошли наверх, красавица, – проговорил он слащаво. – Там нам будет удобнее. Тебе откроется чудесная вещь. Любовь. Наслаждение. Ты получишь удовольствие. Я тебя научу. Не бойся меня. Я – не скотина Петан, мне не в удовольствие грубо обращаться с девушками. Мне нравится, когда они тоже получают удовольствие. Я сделаю тебя счастливой.
– Ему было семьдесят, а мне – четырнадцать, – уточняет Урания в пятый или десятый раз. – Славная получилась парочка, кто бы посмотрел, когда мы поднимались по деревянной лестнице с коваными перилами. Шли, держась за руки, как жених и невеста. Дедушка и внучка шествовали к брачному ложу.
На тумбочке горела лампа, и Урания увидела квадратную кровать с кованым металлическим изголовьем, поднятую москитную сетку и почувствовала крутящийся под потолком вентилятор. В изголовье на белом вышитом покрывале грудились подушки и подушечки. Пахло свежими цветами и травой.
– Не раздевайся, красавица, – прошептал Трухильо. – Я помогу тебе. Подожди, я сейчас вернусь.
– Помнишь, Манолита, как мы волновались, как нас беспокоила эта тема – потерять невинность? – оборачивается Урания к сестре. – И представить себе не могла, что у меня это случится в Доме Каобы, с Генералиссимусом. Я думала: «Если сейчас выпрыгну с балкона, папу замучит совесть».
Он вернулся скоро, в одном халате на голое тело, в синем халате в белую крапинку и атласных туфлях гранатового цвета. Отхлебнул коньяк, поставил рюмку на комод между фотографиями, его и его внуков, и, обняв Уранию за талию, усадил ее на край постели, туда, где тюль москитной сетки был поднят, точно крылья огромной бабочки распростерлись над их головами. И начал раздевать ее, не торопясь. Расстегнул пуговки на спине, одну за другой, и развязал на платье ленточку-пояс. Но, прежде чем снять с нее платье, встал на колени и, с видимым трудом склонившись, разул ее. Очень осторожно, как будто от резкого движения девочка могла выскользнуть у него из пальцев и разбиться, он снял с нее нейлоновые чулочки, не переставая при этом ласкать ее ноги.
– Ножки холодные, красавица, – нежно шепнул он. – Замерзла? Ну-ка, давай я тебе их согрею.
Не вставая с колен, он ладонями стал растирать ей ступни. Время от времени он подносил то одну, то другую ступню к губам и целовал, начиная с подъема, потом – пальчики, пяточку, и спрашивал, не щекотно ли ей, игриво посмеиваясь, как будто щекотно было ему.
– Довольно долго он так согревал мне ноги. И, если хотите знать, я совершенно, ни секунды, не испытывала волнения.
– Но страху, должно быть, натерпелась, сестрица, – подгоняет ее Лусиндита.
– В тот момент – еще нет. Но потом – чудовищно. Его Превосходительство тяжело поднялся и снова сел на край постели. Снял с нее платьице, розовый лифчик, поддерживавший маленькие, только еще наливавшиеся грудки, узенькие трусики. Она позволяла все это, не сопротивляясь, точно покойница. Когда Трухильо снимал с нее розовые трусики, она заметила, что пальцы Его Превосходительства заторопились; потные, они обжигали, касаясь ее кожи. Он уложил ее на постель. Сам выпрямился, сбросил халат и голый лег рядом. Осторожно вплел пальцы в нежный пушок на девочкином лобке.
– Я думаю, он был все еще очень возбужден. Когда начал трогать меня и ласкать. И целовал, раскрывая мне губы своими губами. Целовал грудь, шею, спину, ноги.
Она не сопротивлялась; позволяла трогать, ласкать, целовать, и ее тело подчинялось движениям и позам, которые ее заставляли принимать руки Его Превосходительства. Но на ласки не отвечала, и когда глаза ее не были закрыты, то неотрывно смотрели на лопасти вентилятора под потолком. Вот тогда-то она и услышала, как он сам себе сказал: «Мужчину всегда возбуждает продырявить целочку».
– Эта было первая непристойность, первая похабщина той ночи, – уточняет Урания. – Потом-то были и почище этой. Но тут я поняла, что с ним что-то происходит. Он начал злиться. Потому что я оставалась неподвижной, как мертвая, не целовала его?
Нет, не поэтому, теперь-то она понимала. Участвовала она или не участвовала в своей собственной дефлорации – это Его Превосходительство ничуть не интересовало. Для полноты ощущений ему было бы вполне довольно, чтобы плева у нее была закрытой и он бы смог ее распечатать, заставив ее застонать, завыть, закричать от боли, и первым благополучно ворваться в никем еще не тронутые плотные, нежные створки девичьего лона. Не любви и даже не удовольствия ожидал он от Урании. Он согласился, чтобы дочурка Агустина Кабраля пришла в Дом Каобы, исключительно ради того, чтобы доказать, что Рафаэль Леонидас Трухильо Молина, несмотря на свои семьдесят лет, на проблемы с простатой и головную боль от священников, от янки, от венесуэльцев, от заговорщиков, несмотря на это, он все еще настоящий мужик, бравый козел с крепкой палкой и способен продырявить целочку, которую ему преподнесли.
– При всей моей неопытности я поняла. – Тетки, сестры, племянница вытянули шеи, придвинулись совсем близко, чтобы расслышать ее шепот. – Что-то у него было неладно там, внизу. Не мог. И он начинал злиться, забывать о хороших манерах.
– Хватит строить из себя труп, красавица, – услышала она совсем другой тон: приказ. – На колени. К моим ногам. Вот так. Берешь его ручками и – в рот. И соси, соси, как я тебя сосал. Пока не проснется. И горе тебе, если не разбудишь его, красавица.
– Я старалась, старалась. Хотя было страшно и омерзительно. Делала все. Встала на корточки, сунула его в рот, целовала, сосала, сосала до рвоты. Мягкий, мягкий. И молила Бога, чтобы он встал.
– Хватит, Урания, хватит! – Тетушка Аделина не плачет. Она смотрит на нее с ужасом, без сострадания. Брови взлетели кверху, склеротические белки выпучились, судорога свела тело, она в шоке. – Зачем это, детка? Боже мой, хватит!
