– Ты как мыслишь, Емеля, – спросил Баюн, – правда ИванЦаревич до твоего Хидуша дошел, или нет?

– Я думаю, что мертв Иван, – ответил Емеля серьезно.

– Почему? – опешил Баюн.

– Не знаю. Чувствую так. – Емеля раскашлялся: сипло, с присвистами. Лицо его было бледным, а на щеках цвели красные пятна.

– Ты бы сапоги надел!

– Не буду, – ответил Емеля, – раз посылает мне Светлый Князь испытание, так тому и быть.

Снаружи бухнуло, земля вздрогнула, посыпалась каменная крошка. Баюн спрятался. Емеля схватился за лук и высунулся в бойницу. Бухнуло еще раз, да так, что заложило уши. Крича вразнобой, войско Соловья устремилось на штурм. Ударились о верхнюю кромку стены приставные лестницы. В нападающих полетел веер стрел и болтов, но тем они были нипочем. Скаля истрескавшиеся зубы, распространяя зловоние, в первой волне шли мертвецы.

– Второй клин – наптиц! – Финист уже оседлал нового рарога. Второй клин нес громкамни. – Эй, там, на стенах! Мертвяков – жечь!

Навстречу нежити хлынула кипящая смола. Птицы взлетели, каждая к своей цели. Финист пригнулся к шее рарога, лицо его обдавал жар, но к жару воевода, годы проживший в Навьем царстве, был давно привычен. Оказавшись над одной из осадных башен, он примерился и швырнул громкамень. Брызнуло дерево, башня вспыхнула огненной колонной. Изнутри нее донеслись крики.

Мертвецы наступали с таким упорством, будто их самих вдохновлял демон. Сгорая на ходу, они продолжали идти, пока не рассыпались кучкой тлеющих костей. Если хотя бы рука оставалась целой, она пыталась ползти.

– Поджигайте стрелы! – закричал ктото из воевод. – Тряпицу на них и в масло!

Часть пушек замолчала навсегда, разнесенная громкамнями. На остальные уже никого не хватило – второй клин Финиста выбили, а сам он вернулся, как и прежде, невредимым. Чувствовал Ясный Сокол чуть ли не рядом с собой мощное биение чудовищного сердца, услыхал и безмолвный приказ: хорош. Не разбрасываться.

Емеля послал очередную стрелу, схватил новую, быстро обвязал тряпкой, окунул – и выпустил из рук прямо в бочку с маслом, пошатнулся, чуть сам в эту бочку не упал. От глухого кашля его сложило пополам. Тело лихорадочно тряслось.

– Я за лекарем! – вскочил Баюн.

– Неправильные у нас... лекари...

– Да ты со своим Хидушем окочуришься сейчас!

Баюн умчался, а Емеля вытащил другую стрелу, обмотал, окунул, поджег от факела. Перед глазами дрожало и плыло. Карабкавшийся по стене мертвяк раздваивался. Емеля прицелился, его повело, но он заставил себя собраться.

Чтото холодное вторглось в голову, влилось в руки, забирая дрожь. Емеля выпустил стрелу больше от испуга. В цель он попал, но тут же отшатнулся от бойницы, спрятался за стену, начал озираться. Никогда Емеля такие вещи не оставлял без внимания. Пусть его дурачком и кличут, онто знает, что ничего не выдумывает.

«Ты кто?», крикнул Емеля мысленно в этот странный холод. И опять его схватил кашель, даже голова загудела и заслезились глаза. Время вдруг застыло. Замерли стрелы в воздухе. Небо покраснело, пожелтело, затем и вовсе пошло цветами, которым нет названия. В этом небе Емеля увидел такой ужас, что выронил лук. А потом ужас повернул голову и посмотрел прямо на него.

Первый штурм Разбойнику не удался, но и потерь особых его армия тоже не понесла. Мертвецов никто не считал. Как только их поток иссяк, вновь заработали бомбарды. Стены стонали, но держались – толщина саженная, а коегде и несколько саженей. В Багровые Лета строили неказисто, зато на совесть. Несколько часов ядра избивали столицу, коегде перелетая через стены, рассаживая мостовую и дома.

– Что, так придурок обувь и не надел? Еще бы догола разделся! – Лекарь уколол руку Емели какойто иглой, потрогал ему шею и запястье. – Если не оклемается, оставь.

– Что значит, «оставь»? – возмутился Баюн. – Он же умрет!

– И что? Смысл с ним возиться? Он вообще кто? Дергаешь меня тут.

«Я просто хочу пригодиться!», едва не огрызнулся Баюн, но смолчал. Чего толку спорить с навой?

Внизу еще один удар сотряс ворота. Вервольфы притащили таран. Коегде на стене враг уже прорвал оборону, с осадных башен, под прикрытием лучников, лезли знакомые Баюну ушастые убийцы. Слава Князю Всеславу, хоть пушки смолкли!

Остаться подле Емели Баюн устыдился, да и не смог. Один из эльфов уже шел к нему, занося тонкий меч. Рысь увернулся, клинок ударил в камни. Баюн еще раз увернулся, чтобы оказаться у врага сбоку, и рванул когтями у него под коленом. Эльф вскрикнул от удивления и боли, падая набок. Рысь прыгнул на него и вгрызся в горло. Стрела царапнула по кольчуге Баюна на излете. Он отскочил и спрятался за трупом.

Таран грянул по воротам, и на сей раз проломил их. В дыру, отпихивая друг друга, рванулась нечисть. Ее встретили Илейка и Добрыня. У Илейки меча не было, но силушкой он обладал богатырской – одной оглоблей так и расшвыривал вервольфов да упырей.

Вскоре Баюн валился с лап, забыв, скольких убил (хотел подсчитать, похвалиться Финисту). Под броней тело рыся было один сплошной синяк. Он быстро наловчился не бросаться на противника в лоб, а использовать свой небольшой рост, верткость и гибкость, но уже выдохся. Болели челюсти, болели пальцы. Один раз Баюн чуть сам себе не вывернул когти, полоснув врага по груди, на которой под одеждой оказалась мудреная тоненькая кольчуга.

Тяжелее, но второй приступ тоже умудрились отбить. Ночью три дружины покинули город, чтобы заложить громкамни под бомбарды и осадные башни. В это же время ополченцы заделывали бревнами пролом в воротах. Финист с самого начала штурма не спал, и войско свое тоже не жалел. Только под утро, около пяти, когда вставать еще рано, а бодрствовать поздно, он продремал гдето час, не снимая бронь, и снова вернулся командовать. Оценив помятого Баюна, бросил ему какойто пирожок:

– Лови, полегчает.

На пирожке была надпись "Съешь меня" поавалонски. Шутники. Рысь понюхал. Пахло резко, несъедобно.

– У меня еще есть, –  сказал маршал, – но мне пока не надо. Это от "White & March", колдунов Камелота. С порошком из грибов и какихто гусениц. Бодрствуешь долго, но больше трех дней не советую. Я както пять продержался, потом еле в себя пришел. То мне чудилось, что я уменьшаюсь, то я с тавлеями разговаривал.

На вкус пирожок был еще противнее, чем на запах, но рысь удержал его в себе. Уже через четверть часа боль в теле притупилась, а усталость рассеялась. И вовремя – в панике прибежали вестовые, крича, что несколько вражеских копий умудрились, по отдельности, перелезть через стены с южной стороны.

Донесся посвист. В том, что Финист врывается чуть ли не в самую гущу боя, а возвращается живым, Соловей усмотрел вызов себе. Прикрываемый двумя рядами великанов, он подъехал к городским стенам, на то расстояние, куда стрелы не доставали. Поднеся к глазам дозорную трубку, Соловей вдруг захрипел и повалился с коня. Во лбу у него была маленькая, как медная монетка, дырочка – а на затылке зияла дыра с кулак величиной. Двух великанов обрызгало кровью и ошметками. На стене Федотстрелец довольно похлопал по снайперифлю:

– Машке эту пулю посвящаю!

Та нечисть и нежить, что еще была снаружи, пришла в смятение. Толковых командиров среди них не было, а за Соловьем они пошли, соблазненные обещаниями власти и поживы. Коекто сразу дернулся убегать. Вперед выехала убившая Черномора девушка и объявила себя военачальницей. Это их еще меньше воодушевило, а вот заморцы и авалонцы словно того и ждали. Штурм возобновился с новой силой. Уже чужеземцы прорывали оборону, сеча шла на сходнях и спускалась в улицы.

Уши Баюна дернулись и оттянулись назад, как всегда бывало, когда он слышал слабый и далекий звук. Не до конца веря, что ему правда почудился глас трубы и гул конной лавины, рысь высунулся в бойницу, и разглядел темную ниточку на затуманенных холмах северной дороги. Защитникам шла помощь. Ниточка утолщалась, приближалась, разливалась подобно реке, и вскоре утреннее солнце засверкало на доспехах, на снежной крупе, взметенной ногами и копытами. Над ратью, кроме стяга Тридевятого, веяли знамена князей и бояр севера.