Как ни странно звучит, есть люди, совершенно неспособные в одиночку зайти в кинотеатр.

В шесть вечера я в Уинслоу, пью пиво в красивом испанском ресторане. Стулья в зале массивные, резные, работы мастеров из Сеговии. Все официанты — мексиканцы.

Потом я выхожу прогуляться. Еще не стемнело, но фонари уже горят. Говорят, что когда только ввели в употребление, электрический стул, во время казней свет в городе мигал. По-моему, справедливо: хоть на секунду, но весь город был вынужден задуматься о том, что происходит за тюремными стенами.

Я не первый раз работаю рядом с тюрьмой, еще мне кажется, что мне приходилось работать и внутри, но естественно, знать это наверняка невозможно.

Сегодня казнили продавца пылесосов, который изнасиловал и зарезал трех женщин, сфотографировал все происшедшее на цифровую камеру и через Интернет распространил снимки на полмира. Акцию продавца пылесосов надо признать успешной — его страничку посетило примерно полмиллиона человек. Государственный прокурор предложил призвать их всех к ответственности как соучастников убийства.

Закат над красной аризонской пустыней воистину прекрасен.

Ровно в семь у меня встреча с маленьким нервным типом, который оказывается государственным свидетелем. Нотариус, которому платят за то, что он присутствует при казнях и аккуратно фиксирует, кто что говорил, как одни смотрят в пол, а другие, наоборот, смотрят прямо в глаза покойному, и как одни плачут, а другие удовлетворенно аплодируют. Когда я подъезжаю, я вижу из окна такси, что в парке собралось около сотни людей. Казней становится все больше. Количество удовлетворенных апелляций снизилось в Аризоне по меньшей мере вдвое. Машина сбоев не дает.

Нотариус, мой клиент, присугствовал на девяноста трех казнях. Он не хочет вечно хранить воспоминания о них, поскольку боится, что такое количество насилия в конце концов сдетонирует у него в голове, а посему, пока солнце опускается над тюрьмой Уинслоу, мой друг перетряхивает свою память с помощью чудесной химии, которой равно нет дела до живых и до мертвых.

— Как все прошло сегодня?

— Хорошо, точнее говоря, как всегда — они сейчас столько народу кончают, что все идет своим чередом: группы протеста, родственники жертв, адвокаты, пресса — все то же самое. Смерть — наше ремесло.

Итак, мой друг желает позабыть обо всем, потому что надвигаются выходные, и смерть мешает ему спокойно спать, и, конечно, его сексуальная жизнь уже не та, что была, а в этих местах секс — единственное развлечение помимо коридора смерти. Здесь трахаются больше, чем во всем штате. Такова статистика. Разумеется, химия в коридоре смерти строжайше запрещена. Никому не нужен сидящий в камере убийца с пустой головой. Это было бы несправедливо по отношению к нему. Это было бы несправедливо по отношению к его жертвам. Преступления должны оставаться в памяти.

— Все нужно забыть, — говорит мой друг, он заказал себе коктейль такой величины, что в бокале можно было бы утопить собаку, — Забыть все дни. Те, что были, и те, что будут. Пять часов и шесть часов — все сроки, но особенно шесть.

— А почему всегда шесть часов?

— Не знаю. Предполагаю, что во всем необходим порядок.

Сначала он допивает коктейль. Потом мы заказываем пиво. Уже ночь. Деревья в парке колышутся, люди ведут себя оживленно. Одни уходят, другие только что появились. У одних в руках библии, У Других — плакаты, написанные почерком душевнобольных. Один из плакатов гласит:

СДЕЛАЙТЕ ИМ ПОБОЛЬНЕЕ.

Поют свои песни исполнители обещаний. Исполнители обещаний — не фанатики, это белые, обретшие веру. Они вздымают вверх кресты и флаги. Держат на руках детей. Улыбаются. Они готовы. Никто точно не знает к чему. Стопы их опираются на традицию, глаза устремлены в будущее.

В песне исполнителей обещаний, между прочим, поется:

ЭТО НЕ МЕСТЬ, ЭТО СПРАВЕДЛИВОСТЬ.

Мы пьем пиво, закусываем пирожками. Мой худощавый друг впадает в беспокойство. Его жену зовут Соня. Она мексиканка. Она ждет его дома, ужин на плите. Поэтому я передаю моему другу его заказ и забираю свои деньги.

— В любом случае, я им больше не нужен. Они уже два года передают казни по телевизору. У них есть тридцать миллионов свидетелей.

Тут мой друг абсолютно прав. Однако он продолжает глядеть на меня.

— Это честная, хорошо оплачиваемая работа. У нас двое детей.

— Вот и славно. А теперь, с вашего разрешения, я тороплюсь, у меня автобус через час.

Мы поднимаемся одновременно. Он не сказал, как зовут его детей, и в глубине души я этому рад, потому что для меня имена детей клиентов совершенно не важны.

Пока я жду такси, мимо проходит группа протеста. ВРАГИ СМЕРТИ. Так написано у них на футболках.

Тюрьма залита светом, как футбольный стадион. Вертолеты садятся, взлетают и курсируют вокруг здания. Телевизионщики заканчивают собирать аппаратуру и исчезают. Когда гасят прожекторы, снова становятся видны огоньки свечей. Шум винтов все еще покрывает шепот молящихся.

Час спустя я сажусь в автобус, идущий через пустыню. Время — восемь часов с небольшим. Определенно мой друг уже уселся ужинать, столь же довольный жизнью, как продавец обуви.

Когда мы проезжаем мимо резервации, индейские ребятишки машут мне рукой.

До Тусона — три часа пути. Над автобусом пролетает самолет, затем он садится прямо на песок. По пятницам аэропорт переполнен, и самолеты садятся где только могут. Конечно же лишая сна индейцев и койотов.

Волшебный мир ножных фетишистов оказывается еще более волшебным, чем можно было представить, и пока я одновременно обсасываю оба больших пальца на ногах улыбчивой колумбийки, у которой на торте в последний день рождения стояло никак не больше тринадцати свечей, я продолжаю размышлять о том, кому же взбрело в голову назначать мне встречу в подобном месте и что за воспоминания захочет стереть такой человек. Как бы то ни было, если моя странная работа хоть чему-то меня научила, так это тому, что нельзя пытаться постичь мотивы поведения других людей — иначе сам угодишь в те же ловушки. Следует также признать, что, когда держишь во рту ножки юной мулатки, размышляется просто великолепно и что в этой ситуации даже самые потаенные глубины неожиданно раскрываются тебе с той же ясностью, с какой видны цветы, освещенные только светом от бассейна, стоящего посреди пустыни.

Мой клиент — а это оказывается европейская женщина, наверняка итальянка, — рассказывает, что сама провела много вечеров в стеклянных кабинках с лежащими нагишом девушками, которые отдают в распоряжение фетишистов только ступни и пальцы,' и что это занятие принесло ей самой моменты потрясающей ясности, и что, само собой разумеется, именно эти моменты ей теперь и нужно забыть. За любую цену.

В конце концов я не решаюсь воспользоваться ее спонтанной откровенностью и продаю стандартный пакет по официальной цене, а она в благодарность приводит мне изысканнейшую кореянку с ножками, маленькими, как дольки лимона.

— Мне не раз приходилось прилетать из Парижа лишь для того, чтобы поцеловать эти ножки, — признается итальянка и уходит из моей жизни бог знает куда.

Остаток вечера я провожу в море блаженства. Девушки подносят свои пальчики к языкам фетишистов сквозь узкие прорези в стеклянных кабинках, а все мы, фетишисты, храним благоговейное молчание, словно в исповедальнях, и с жаром отдаемся откровениям этой правдивейшей из религий.

Когда я ухожу, уже глубокой ночью, меня, разумеется, охватывает такой же стыд, как после посещения церкви, и, разумеется, то же смятение.

Тем не менее, аминь.

И как раз когда начинает казаться, что аризонское солнце понемногу растапливает снег в горах Сьерра-Виста и Рио-Рико радостно несет свои воды плантациям подсолнечника в пригородах Санта-Круса, — тогда на ярких скатертях в кафе, на голубой глади бассейнов, на отливающих металлом корпусах кадиллаков проявляется это прискорбное происшествие с убийством мексиканской шлюхи, и конечно, праздник мой испорчен и сон мой пропал.