Длинный неровный вздох, за которым последовала капитуляция:

— Дайте мне Шеда Хилла из моего офиса — он еще совсем зеленый, но он делает то, что ему говорят.

— Ладно, что еще?

— Карт-бланш.

— Это само собой разумеется.

Лайм прошел вперед мимо Саттертвайта, но тот остановил его:

— Ваша версия.

— Я сказал вам — в ней слишком много «если».

— Но я был прав: она существует?

— Я уже сказал вам — да.

— Значит, в конце концов я не так уж плохо разбираюсь в людях. Вы согласны?

Слабая улыбка не нашла у Лайма подобного же ответа. Саттертвайт угрем проскользнул мимо него в дверь, затем вышел Лайм, обернувшись и с интересом посмотрев на эту комнату — место сурового испытания, но она имела достаточно обычный вид, чтобы поверить в это. Дверь захлопнулась. «Вход воспрещен».

Саттертвайт направился в сторону штаба. Когда он дошел до него, остановился и бросил через плечо:

— Удачной охоты — мне кажется, я должен сказать что-то в этом роде. — Мрачная сдержанная улыбка была словно приклеенная. — Достань сукиного сына живьем, Дэвид.

Сделав реплику «под занавес», Саттертвайт исчез в комнате штаба. Чувствуя презрение к этому человеку за его дешевую театральность, Лайм какое-то мгновение стоял, уставившись горящим взглядом в закрытую дверь, потом поплелся к выходу, наклонив голову и зажигая сигарету.

22:40, континентальное европейское время.

Воспитание Марио внушило ему ненависть к вонючим моторным катерам. Он изучал морское искусство летом на борту кеча Мезетти — небольшого двухмачтового судна, грациозного, как чемпион скоростной регаты. Он совершенно не разбирался в двигателе — это было заботой Алвина, — но он стоял у руля, и на нем лежала ответственность за выбор курса по судовому компасу и морским картам. Тридцатидевятифутовое судно было построена в Америке и оснащено одним дизельным двигателем. Ему было не меньше двадцати пяти лет, хотя дизель, вероятно французского производства, казался новее. Это был грубый деревянный корабль, построенный с экономичностью, присущей верфи «Мэтьюз»: с каютами на носу и корме нижней палубы и крошечной палубой для ловли рыбы между транцем и трапом у задней каюты. Потолок рубки был слишком низок для человека ростом в шесть футов. Марио был достаточно приземист, чтобы не испытывать неудобства, а вот Алвину и Стурке приходилось нагибаться, когда они входили внутрь.

Здесь вовсе отсутствовал штурманский стол: карта, изображающая западное Средиземноморье, была растянута по деревянной перегородке к нактоузу,[15] где Марио мог сверяться с ней, держа одну руку на штурвале. С помощью компаса и карты он рассчитывал курс от одного маяка к другому. За час до заката на море поднялись четырехметровые волны, и за несколько последующих часов оно не стало спокойнее. Толстый, с округлым дном корпус судна затруднял ход, и Марио был вынужден через каждые пять минут менять галс против моря, несущего их на четверть румба правее курса — на юго-запад к Кабо-де-Гато, а затем на запад вокруг мыса по направлению к Альмерии. Шторм загонял их в пролив, прижимая к берегу. Суровая ночь для морских прогулок — очень немногие суда отважились выйти в море. Были видны только огни буйков.

Самым плохим моряком оказался Сезар, и Марио чувствовал себя отчасти отомщенным этим фактом: он знал, что все они в глубине души презирали его, но Сезар вел себя особенно вызывающе, и было приятно видеть его зеленым от морской болезни. Эта же участь, хотя и в меньшей степени, постигла Пегги; она и Сезар прилипли к своим койкам в кормовой каюте. Алвин и Стурка находились впереди, внизу, с Клиффордом Фэрли, возможно пытаясь перевоспитать его с помощью диалектического обмена мнениями. Бестолковое занятие — однажды попав на Холм, они уже не могли изменить свой образ мыслей. Марио понял это дома. «Мезетти Индастриз» с упрямой злобой день ото дня разрушала окружающую среду, и когда он указал на это своему отцу, тот ухватился за мнимые инженерные увертки, чтобы доказать, что все это коммунистическая пропаганда.

Марио знал, что остальные не особенно уважали его, потому что он не был отчаянно ловким и его маоизм был скорее доктринерским, чем практическим. Никто из них не любил его, особенно Стурка, но это не имело значения. Марио был полезен, это оказалось важным — быть полезным. Он мог предоставить им не только деньги — например, сейчас им потребовалось его умение управлять судном. Невежественный моряк уже десять раз успел бы потопить его или выбросить на прибрежные рифы.

Освобождение человечества — вот что имело значение, и если ты хоть как-то способствовал этому, независимо от того, каким малым был твой вклад, твое существование было оправдано. Одно крошечное звено в бесконечном сражении, которое разрушит стены Америки. Одно усилие, чтобы уничтожить грабителей-магнатов, чей институт насилия увековечил власть меньшинства.

Он увидел маяк по правому борту и определил интервалы между его вспышками. «Право руля», — громко сказал он, удовлетворенный тем, как ведет лодку. Он оценивающе посмотрел на море и нашел его достаточно спокойным, чтобы накинуть на штурвал удерживающую петлю; закрепив руль, он надел маску Святого Духа, спустился по пяти ступенькам трапа к двери носовой каюты и постучал костяшками пальцев.

Стурка толчком открыл узкую дверь, наклонив худое лицо под низким потолком каюты. Свет был тусклым, где-то сзади Стурки горела единственная маломощная лампочка.

Марио сообщил:

— Альмерия.

Стурка посмотрел на часы.

— Мы опаздываем.

— При такой погоде невозможно выдержать расписание.

— Мы хотели попасть в Малагу до рассвета.

— Ничего не получится. До нее еще сотня миль.

Стурка остался невозмутимым.

— Тогда хватит тянуть время.

За Стуркой он мельком увидел Алвина — нового Алвина, в пышном парике, с животом и округленными прокладками щеками; грим ничего не оставил от прежнего Алвина, челюсти непрерывно жевали резинку, которую он никогда раньше не брал в рот. Фэрли не смог бы узнать никого из них. Стурка говорил, что это мера предосторожности — на тот случай, если Фэрли удастся освободиться? — хотя, возможно, Стурка действительно собирался его отпустить, и Марио была ненавистна сама эта мысль.

Стурка замотался в бурнус, почти полностью скрывший его лицо. Позади него, сжимая край подпрыгивающей койки, сидел Фэрли. Он был бледен и выглядел испуганным, это доставило Марио жестокую радость.

Вспотев под глупой маской, Марио поднялся в рубку и сбросил ее; освободил штурвал и повернул его на несколько румбов к гавани. Легкое изменение курса усилило бортовую качку под ногами, и он вцепился в красные толстые спицы трехфутового колеса из орехового дерева.

За левым бортом проплыл красный бакен, и в рубку, разматывая балахон и свою арабскую повязку на голове, вошел Стурка. Он остался в джинсах и рубашке с коротким рукавом, сел на брезентовый стул за дорожным сундуком и потребовал:

— Повтори мне еще раз, Марио.

Тот послушно начал:

— Конечно. Я спрячу плот, пройду пешком и позвоню в офис Мезетти в Гибралтаре, велю им прислать для меня машину в Альмерию, возьму с собой в Гибралтар магнитофон и радио. Завтра я потрачу день, чтобы убедиться, что все в порядке — «Каталина» и пилот, остановки для заправки топливом в Тунисе и Бенгази. В пятницу утром я установлю радио и магнитофон с таймером. Затем я перейду к…

— На какое время ты его установишь?

— На восемь вечера в пятницу. Правильно?

— Продолжай.

— В пятницу утром я установлю таймер и пойду в банк. Я получу деньги по чекам.

— Какую сумму ты возьмешь?

— Сто тысяч долларов. — Он наблюдал за морем — впереди приближались огни Альмерии, за мысом открывалась гавань. Он перевел взгляд на Стурку.

— Зачем нам нужно столько денег?

— Для смазки.