Чем была она вызвана, эта просьба? Какие обстоятельства побудили мать его дочери смоделировать ситуацию, для которой вроде бы не было никаких оснований? Точного ответа на этот загадочный вопрос не существует. Да и — тоже странное дело! — его никто до сих пор не ставил. Лишь Валентин Скорятин, следуя версии о насильственной смерти поэта, считал, что Маяковский допускал возможность своего убийства и этим подозрением поделился с Элли. Никаких — ни прямых, ни косвенных— доказательств, позволяющих принять эту Версию, никаких разумных для нее оснований не существует. Загадка, увы, так загадкой и остается.

В те два или три дня, которые Маяковский понапрасну провел в Ницце, с ним случайно повстречался известный русский художник-эмигрант Юрий Анненков: они были очень хорошо знакомы еще по блаженным петроградским временам. Впоследствии Анненков описал эту встречу' в своих мемуарах. Маяковский, по его словам, разрыдался, не обращая внимания на других посетителей ресторана. Он объяснил свои слезы тем, что «перестал быть поэтом» и превратился в чиновника.

Весьма возможно, что Маяковский действительно испытывал в это время творческий кризис и глубокую неудовлетворенность собой как поэтом. Но рыдания его, разумеется, объяснялись совершенно иным. Тупиковая личная ситуация предвещала трагический исход. В свои метания он Анненкова не посвящал, скрыв от него и причину приезда на Лазурный берег. Конечно же Маяковский оказался там вовсе не ради рулетки в казино Монте-Карло — это его «объяснение» Анненков по наивности принял за истину. Но азартные игры он любил до беспамятства, так что, возможно, не встретив двух Элли и оказавшись в полном одиночестве на бесконечно ему чуждом шикарном курорте, он искал утешения в тотализаторе. По словам Анненкова, все деньги были проиграны, и Маяковский возвращался в Париж с пустым кошельком.

Жизнь Маяковского в Париже проходила у всех на виду. Это значит, что о каждом его шаге и о каждом слове шел донос в Москву: в эмигрантской среде уже и тогда были тысячи завербованных Лубянкой глаз и ушей. Маяковского и Татьяну каждый день видели то в «Ротонде», то в «Доме», то в «Куполи», то в «Клозери де Лила», то в «Гранд-Шомьер» или в «Дантоне». Иногда они уединялись в вокзальных кафе или в квартальных бистро вдали от сборищ эмигрантской элитной богемы. Почему-то и об этих уединенных встречах тоже узнавали в Москве. И могли с точностью проследить, как поднималась все выше и выше «температура» их отношений. О Лиле говорили все меньше. За покупками для нее ходили все реже.

Трудно поверить, что Лубянка уже и тогда не перлюстрировала письма из-за границы, тем более тех, кто ее специально интересовал. А то, что Маяковский был «под колпаком», что разворачивавшийся роман с Яковлевой весьма тревожил лубянских начальников, — в этом нет ни малейших сомнений. Так что они не могли не прочитать ее февральское (1929) письмо матери в Пензу, где были и такие строки: «Я совсем не решила ехать или, как ты говоришь, «бросаться» за М<аяковским>, и он совсем не за мной едет, а ко мне и ненадолго. <...> Стихи, которые тебя волнуют, написаны, когда ему было 20 лет. А «Лиля» — женщина, которую он любил 10 лет. Для всего этого достаточно прочесть его биографию. Вообще, все стихи (до моих) были посвящены только ей. Я очень мучаюсь всей сложностью вопроса, но мне на роду написано «сухой из воды выходить». В людях же разбираюсь великолепно и отнюдь их не идеализирую. <...> Замуж же вообще сейчас мне не хочется. Я слишком втянулась в свою свободу и самостоятельность. <...> Но все другое, конечно, ничто рядом с М<аяковским>. Я, конечно, скорее всего его выбрала бы. Как он умен!»

Лубянские товарищи разбирались в людях ничуть не хуже, чем Татьяна. Они понимали, что Татьяна на распутье и что ее отказ от возвращения в советскую Россию мог побудить Маяковского принять самое нежелательное для них решение. Это, во всяком случае, не исключалось. Трудно представить себе, чтобы такая информация— в прямой или завуалированной, но достаточно понятной форме — не дошла бы до Лили: и Агранов, и Сноб, и другие их коллеги продолжали оставаться завсегдатаями дома на правах закадычных друзей.

Непосредственно в Париже, под псевдонимом Янович, работал— юридически в качестве сотрудника посольства, а фактически в качестве Лубянского резидента — еще один друг дома Захар Ильич Волович (он же Вилянский — для товарищей-чекистов, он же Зоря для родных и друзей). Зоря поддерживал тесные отношения с Эльзой, которая, по утверждению Валентина Скорятина, через Воловича-Яновича и его жену Фаину, регулярно переправляла Лиле в Москву французскую парфюмерию. Так что в Гендриков переулок по самым разным каналам шла очень подробная информация о развитии сюжета «Маяковский — Татьяна». Дошло, вероятно, и то, что было почерпнуто из открытки, которую Татьяна отправила матери в апреле: «В<ладимир> В<ладимирович> забирает у меня все свободное время».

Впрочем, у Лили был еще более важный информатор, чем лубянские перлюстраторы и парижский резидент спецслужб: сестра Эльза. О том, что все время Маяковский проводит с Татьяной, сообщала в Москву она.

Верный прежнему уговору ничего не скрывать друг от друга, Маяковский, вернувшись из Парижа, признался Лиле, что отношения с Татьяной зашли достаточно далеко, что он намерен осенью жениться на ней и привезти в Москву. Разговор, вероятно, был слишком бурным, доводы «против» На него не подействовали, и в сердцах Лиля разбила какую-то драгоценность; то ли шкатулку, то ли чашку из китайского фарфора. Но Маяковский не отреагировал даже на это. Было совершенно очевидно, что он и Лиля стремительно разлетаются в разные стороны.

Лиля переживала в это время свой очередной роман — последний при жизни Маяковского. Последний, которому он был свидетель. Не похоже, что это его тогда хоть как-нибудь задевало. Новым избранником оказался некий Юсуп Абдрахманов — какая-то киргизская шишка, выдвиженец, занимавший в своей горной республике высокий государственный пост.

Маяковский вернулся из Парижа 2 мая 1929 года, Лиля отправилась с Юсупом в конце июня на своем «рено» в Ленинград— показывать «дикому киргизу» красоты Северной Пальмиры. За рулем сидел шофер Афанасьев, все лампы на машине горели — о них позаботился Маяковский, а формальной целью поездки была покупка двух пар модных туфель, специально изготовленных для нее каким-то петербургским умельцем; найти для себя подходящую обувь в уже отринувшей нэп Москве Лиля не могла.

Вместе с Юсупом она поселилась на квартире своей подруги Риты Райт и будто бы в ожидании заказанных туфель провела в Ленинграде примерно десять дней, любуясь белыми ночами и наслаждаясь обществом экзотического и любознательного «дикаря», тянувшегося к европейской цивилизации. На один день за это время приезжал в Ленинград Осип по своим «киношным» делам: никому и ничему он не был помехой. «Пришли до 4-го <июля> 250 р<ублей>» — таким было единственное любовное послание Лили Маяковскому из Ленинграда. «Деньги переведу третьего», — с той же любовной деловитостью отвечал ей Маяковский.

Он был беспощадно точен: действительно, «любовная лодка» вдребезги разбивалась о быт.

Лето, осень, зима 1929 года не столько самый трудный, сколько самый загадочный период в жизни Лили Брик. Любовные отношения с Маяковским давным-давно были порваны, но отношения дружеские, творческие, духовные становились, похоже, еще прочней. Им было трудно друг без друга, но и вместе не сладко. Она стала чаще раздражаться — порою без повода. Без ВИДИМОГО повода, если точнее... Собственно личная жизнь, в традиционном смысле этого слова, радости не приносила. Лиля была слишком умна, чтобы относиться всерьез к прельстившему ее своей экзотичностью, заведомо «проходному» Юсупу. А Маяковский снова рвался в Париж, и никто не знал, чем могла завершиться эта чрезмерно затянувшаяся, подогреваемая разлукой, преградами и его необузданным темпераментом связь.