Еще несколько месяцев назад уверенная в своей силе, Лиля дразнила Маяковского: «Если ты настолько грустишь, чего же не бросаешься к ней сейчас же?» Теперь она, наконец, поняла, что шутки плохи, а игривый совет может быть истолкован буквально. Еще лучше это поняли на Лубянке. Они-то читали письма Маяковского Татьяне, новые, не под первым впечатлением написанные, где были такие строки: «Тоскую по тебе совсем небывало. <...> Люблю тебя всегда и всю очень и совершенно. Я тебя так же люблю и рвусь тебя видеть. Целую тебя всю. <...> Дальше сентября (назначенного нами) мне совсем без тебя не представляется. С сентября начну приделывать крылышки для налета на тебя. <...> Таник родной и любимый, не забывай, пожалуйста, что мы совсем родные и совсем друг другу нужные».
Но от своих многочисленных осведомителей за рубежом они, скорее всего, знали еще и то, что не доверялось бумаге, но говорилось Маяковским Татьяне с глазу на глаз, а она вряд ли была особо усердным и опытным конспиратором, общалась со множеством людей, которых конечно же интересовал Маяковский и которым она рассказывала о нем. Полвека спустя Татьяна вспоминала о его пребывании весной 1929 года в Париже: «Он хотя и не критиковал Россию, но был явно в ней разочарован».
Есть версия, что Лиля и Осип были официально допрошены на Лубянке обо всем, что им известно про связь Маяковского с Татьяной Яковлевой и про его планы на дальнейшую с ней жизнь. Никаких подтверждений этой версии пока не найдено, да и вряд ли была нужда в официальных допросах. Доверительные отношения между Бриками и лубянскими бонзами позволяли последним получать от них любую информацию, не прибегая к какой-либо казенной процедуре, унижающей Бриков и потому бесполезной.
Самой стойкой версией, упорно распространявшейся впоследствии заклятыми недругами Лили, оказалась версия о ее прямом вмешательстве, будто бы не позволившем Маяковскому ни в сентябре, ни позже «приделать крылышки», чтобы снова лететь к Татьяне. По этой версии, Лиля использовала свою связь с Аграновым, чтобы Маяковскому было отказано в визе, и тем самым поставила непреодолимый барьер между ним и Татьяной.
Однако усилиями журналиста Валентина Скорятина, проведшего в девяностые годы раскопки в лубянских архивах и в архивах наркомата иностранных дел, было неопровержимо доказано, что за выездной визой Маяковский вообще больше не обращался. Этот факт сам по себе куда более загадочен и непонятен, нежели гипотетический отказ в его просьбе о заграничном паспорте. Отказу было бы легче найти объяснение. Но что побудило самого Маяковского — добровольно! — поставить крест на своих замыслах, похоронить отнюдь не иллюзорные надежды? Почему— на самый худой конец— он даже не попытался хоть как-нибудь объяснить Татьяне столь крутой поворот?
В единственном дошедшем до нас письме, отправленном им Татьяне ПОСЛЕ июля 1929 года, когда уже наступило вроде бы время для «крылышек», нет ни малейшего намека на то, чти его чувство остыло и что Татьяна уже не занимает в его жизни прежнего места. Но в то же время нет ни единого слова о том, почему он запаздывает, как и о том, что вообще собирается ехать — в сентябре, в октябре или позже. Эта тема вдруг просто исчезла из их переписки.
Зато в письме от 5 октября есть такая загадочная фраза: «Нельзя пересказать и переписать всех грустностей, делающих меня еще молчаливее». При любой ее трактовке совершенно очевидно, по крайней мере, одно: произошло или происходит нечто такое, что крайне печалит Маяковского и в то же время заставляет его держать язык за зубами. Наиболее вероятная версия: ему никто не отказывал в визе, потому что он и в самом деле за ней не обращался. А не обращался он потому, что кто-то УСТНО, не оставляя документальных следов, посоветовал ему воздержаться от обреченного на провал, неразумного и опасного шага. Даже если это и было сказано мягко, дружески, доверительно, все равно такую рекомендацию правильнее всего считать угрозой и шантажом.
Письмо от 5 октября, возможно, и не было последним. Но в любом случае к этому времени все уже было кончено. Поняв, что он не приедет, Татьяна перестала ему писать. «Детка, ПИШИ, ПИШИ И ПИШИ, — умолял ее Маяковский в этом, будто бы последнем, письме. — Я ведь все равно не поверю, что ты на меня наплюнула».
И все же буквально через несколько дней ему пришлось в это поверить. 11 октября, как явствует из воспоминаний Лили, основанных на дневнике, который она вела, с вечерней почтой пришло письмо от Эльзы перед тем, когда Маяковский собирался на вокзал, чтобы выехать в Ленинград. Письма из Парижа тогда шли меньше недели, значит, оно было написано как раз в тот день (или на следующий), когда Маяковский убеждал Татьяну, что не верит в перемену ее отношения к себе.
Лиля стала читать письмо Эльзы вслух — в присутствии нескольких человек, которые собрались за столом. Вот отрывок из воспоминаний Лили об этом роковом эпизоде: «Эльза писала, что Т. Яковлева, с которой Володя познакомился в Париже и в которую был еще по инерции влюблен <это «по инерции» красноречиво говорит о том, как не хотелось Лиле смириться со столь нежеланной для нее реальностью - выходит замуж за какого-то, кажется, виконта, что венчается с ним в церкви, в белом платье, с флердоранжем, чти она вне себя от беспокойства, как бы Володя не узнал об этом и не учинил скандала, который может ей повредить и даже расстроить брак. В конце письма Эльза просит по всему по этому ничего не говорить Володе. Но письмо уже прочитано. Володя помрачнел. Встал и сказал: что ж, я пойду».
Сцена эта, так старательно воспроизведенная Лилей, отличается поистине нарочитой театральностью. Она поражает отнюдь не спонтанностью, а толково продуманным замыслом, реализованным талантливым режиссером. И то, что Лиля все читает и читает вслух это письмо в присутствии Маяковского, отлично сознавая, что режет ножом по его сердцу; и то, что просьба «ничего Володе не говорить» заботливо перенесена в самый конец письма; и то, что оно содержит такие подробности (флердоранж, белое платье и прочее), которые совершенно безынтересны для Лили, но зато должны особенно уязвить Маяковского; и то, что оглашению текста, сильно смахивающего на сплетню, внимают пусть и завсегдатаи дома, но все-таки посторонние люди (публичная декламация какого-либо другого письма Эльзы ни в мемуарах, ни в дневнике Лили не зафиксирована), — все говорит за то, что мизансцена тщательно отработана и преследует вполне определенную цель.
К тому же до свадьбы было еще очень далеко (она состоялась 23 декабря 1929 года). В октябре, по свидетельству Татьяны, виконт де Плесси лишь начал ухаживать за нею, добиваясь согласия на брак, а Эльза, как утверждала впоследствии Татьяна, УЖЕ поспешила заверить ее, что Маяковскому НЕ ДАЛИ визы на выезд... На самом деле, как сказано выше, никто в поездке ему не отказывал за отсутствием самой просьбы о ней. Так кто же тогда и зачем снабдил Эльзу нарочито ложной информацией и попросил ее донести до Татьяны? По логике вещей ответ кажется очевидным, но за отсутствием бесспорных доказательств предпочтительней, чтобы каждый дал его самому себе.
Ситуация, однако, была еще более запутанной, чем кажется на первый взгляд. Снова придется напомнить важнейшие даты. 5 октября Маяковский пишет Татьяне о каких-то загадочных «грустностях», которые делают его «еще молчаливее». Приблизительно в этот же день Эльза сообщает сестре (то есть фактически — через нее — самому Маяковскому!) радостное известие о предстоящем замужестве Татьяны, предварительно разъяснив «невесте», что Маяковскому отказано в визе. 11 октября Лиля «невзначай» зачитывает вслух эту информацию в присутствии Маяковского и каких-то (ни разу не названных по именам) «друзей дома». А 10 октября, то есть НАКАНУНЕ, в Гендриков действительно пришел официальный ОТКАЗ в выдаче выездных виз, но вовсе не Маяковскому, а Лиле и Осипу!.. Заявление, стало быть, было подано ими значительно раньше — точно тогда, когда, согласно заранее намеченному Маяковским плану, его должен был подать он сам. Должен был и, однако, не подал...
