Лиля слушала чтение, не сводя с Маяковского восхищенных глаз. Кто другой мог ТАК отнестись к его творчеству, вне которого не существовало и его самого? Как только Маяковский закончил чтение, Мейерхольд рухнул на колени с возгласом: «Гений!» Он гладил его плечи и руки, крича: «Мольер! Какая драматургия!» В глазах у Лили стояли слезы. За них Маяковский отдал бы все свои увлечения, все порывы и страсти.
Два дня спустя Лиля сопровождала его в театр Мейерхольда, где чтение повторилось. В театре уже были расписаны роли и назначены репетиции. На чтение пришел совсем еще молодой, двадцатитрехлетний, Дмитрий Шостакович, которому была заказана музыка. Пришли художники и артисты из того же круга. Восторгу слушателей не было предела. И опять Лиля разделила с Маяковским его истинный триумф. Могла ли Татьяна понять боль и сарказм того человека, который был «обсолютно влюблен», его беспощадную сатиру на партмещанство, его язвительный смех над тупостью, глупостью, пошлостью тех, кто был у руля, его глубокое разочарование в былых идеалах, те аллюзии, которыми были насыщены реплики персонажей и узнаваемость которых приводила в восторг собравшихся на читку единомышленников автора? А главное — могла ли понять, сколь велика будет ненависть властвующих, на которую автор себя обрекал?
Повседневную опору и понимание Маяковский находил в той — единственной за отсутствием какой-то иной — семье, где полноправной и безраздельной хозяйкой была Лиля. Как каждый человек, он стремился к «обыкновенной» любви, к своему дому даже в самом прямом смысле (несколько его попыток вступить в жилищный кооператив и получить свою квартиру пока оказались безуспешными), но без Лили ему было бы, наверно, еще тяжелей. А то и попросту невозможно...
Заколдованный круг заключал в себе и неизбежную драму, но Лиля, похоже, в полной мере приближение катастрофы все же не ощущала. Чем же объяснить эту ее глухоту — глухоту человека, наделенного тончайшей интуицией и чутко следящего за любым изменением чувств близких людей? Не иначе как инстинктивной потребностью выдавать желаемое за действительное, стремлением оградить себя от излишних волнений и убежденностью в своем всемогуществе.
В январе 1928 года было опубликовано «Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви» — стихотворение Маяковского, посвященное Татьяне. Впрочем, впрямую адресат стихотворения нигде не упомянут, но Лиля и знала, и понимала, какие подлинные события вызвали его к жизни и какими реалиями оно насыщено.
Одновременно было написано стихотворение «Письмо Татьяне Яковлевой», так и не отданное им ни в одну редакцию для опубликования. Впоследствии делались попытки его опубликовать, но они натыкались на жесткий запрет. Оно стало достоянием гласности лишь в 1956 году. Запрет последовал потому, что адресат в этом стихотворении уже был назван по имени, а «пролетарский поэт», «трибун революции» права на любовь к эмигрантке, разумеется, не имел.
Хотя стихотворение и отличается пламенным советским патриотизмом (его лейтмотив — страстный призыв к любимой вернуться на родину, связать свою жизнь с автором не где-нибудь, а только в советской России), хотя, вдобавок ко всему, оно полно веры в победу своей любви, неотрывную от победы мировой революции («я все равно / тебя / когда-нибудь возьму — /одну / или вдвоем с Парижем»), на какие-либо чувства к невозвращенке Маяковский прав не имел. Так что Лилины интересы — по крайней мере в данном вопросе — полностью совпадали с интересами надлежащих советских властей. Ей от этого было не легче: Маяковский явно отбивался от рук.
Сохранились воспоминания Лидии Гинзбург (впоследствии видного литературоведа), близкой в ту пору к кругу Маяковского — Бриков. Лиля, по ее рассказам, часто жаловалась тогда на скуку. Скукой, видимо, именовалось вдруг наступившее чувство неуверенности в себе, душевный дискомфорт. «Как тебе может быть, Лиличка, скучно, — утешал ее Виктор Шкловский. — Ведь ты такая красивая!» «Так ведь от этого не мне весело, — возражала Лиля. — От этого другим весело».
Другим тоже не было весело: тучи над некогда веселым и гостеприимным домом явно сгушались. Свою роль играли не только личные драмы, раскалывавшие сложившиеся и казавшиеся прочными отношения. Неизбежно влияла и общая атмосфера, воцарившаяся в стране, воздействие которой обитатели дома старались не замечать или хотя бы ей не поддаваться. Маяковский старательно делал вид, что ничего не произошло, что все осталось по-прежнему, что Лиля не только главенствует, как всегда, но чуть ли не водит его рукой, пишущей стихи. Так они обманывали других, но могли ли обмануть самих себя?
Маяковский рвался в Париж. С превеликим трудом он выдержал на родине чуть больше двух месяцев. 13 февраля в театре Мейерхольда состоялась премьера «Клопа». И уже на следующий день, не дождавшись рецензий и даже устных откликов, Маяковский выехал в Европу.
Формальным поводом для поездки послужило желание протолкнуть эту пьесу на зарубежную сцену. Но с границы Маяковский послал телеграмму в Париж, уведомляя Татьяну о скорой встрече. После коротких остановок в Праге и Берлине 23 февраля он приехал в Париж и снова поселился в своем любимом отеле «Истрия». Эльза уже сменила обитель, переместившись к Арагону в крошечную мансарду на улице Шато. Все равно жизнь Маяковского и Татьяны проходила у нее на глазах, боевые сводки об этом регулярно отправлялись в Москву.
В отличие от всех прежних поездок Маяковского, эта практически не отражена в его переписке с Лилей. Переписки попросту не было, если не считать ее телеграммы с информацией, что деньги, обещанные ему московским Госиздатом, переведены не будут. И еще одной телеграммы Лили, весьма любовного содержания: «Телеграфируй разрешение переделать твое серое пальто». За все время их совместной жизни и любви подобного отчуждения не наблюдалось ни разу.
Впрочем, нет, одно содержательное письмо «твоя кошечка» все же отправила «милому Володику» в Париж: список запасных частей к автомобилю, которые повелел привезти нанятый Лилей ее личный шофер Афанасьев (сидеть за рулем самой ей уже надоело, да и боязно было после того несчастного случая). «Двумя крестиками, — писала Маяковскому Лиля 5 апреля 1929 года, — отмечены вещи абсолютно НЕОБХОДИМЫЕ, одним крестиком — НЕОБХОДИМЫЕ и без креста очень нужные. Лампочки в особенности — большие, присылай с каждым едущим, а то мы ездим уже с одним фонарем. Когда последняя лампочка перегорит — перестанем ездить. Их здесь совершенно невозможно получить — для нашего типа Рено».
Вряд ли Маяковскому было тогда до лампочек. Если воспользоваться лежащим на поверхности каламбуром, ему было все до лампочки, все, кроме его отношений с Татьяной. Надо было как-то определиться: Париж или Москва? Перейти на положение эмигранта он, безусловно, не мог, это был бы для него самоубийственный шаг: без советской атмосферы, в которую он вжился, без Лили и Осипа поэт существовать не мог. Оставалось «взять» Татьяну и увезти ее в Москву, но неосуществимость этого замысла становилась для него все более и более очевидной, «Я его любила, — рассказывала Яковлева своим собеседникам ровно полвека спустя, — он это знал, но я сама не знала, что моя любовь была недостаточно сильна, чтобы с ним уехать».
Он звал — она не отказывалась и не соглашалась. Бесконечно эта ситуация длиться не могла, а выхода из нее не предвиделось. К тому же в Европу снова приехали обе Элли — о встрече в Ницце, видимо, был предварительный уговор. Маяковский поехал туда, но ни мать, ни дочь не застал: как раз на эти дни они почему-то уехали в Милан.
Встреча, судя по всему, так и не состоялась. Но Элли-старшая попросила Маяковского в письме, отправленном в Москву в Лубянский проезд (корреспонденция, шедшая по этому адресу, гипотетически должна была миновать Лилину цензуру), чтобы тот сделал в своем блокноте загадочно зловещую запись: «В случае моей смерти известить такую-то (Элли Джонс) по такому-то адресу». Маяковский-— не странно ли? — текстуально занес в свой блокнот эту просьбу вместе с нью-йоркским адресом Элли. Но его воля Лилей впоследствии исполнена не была, — весьма возможно, по указанию того же Агранова.
