«„Чапаев“ зовет в мир больших идей и волнующих образов, — писала „Литературка“. — Он сбрасывает с нашего пути картонные баррикады любителей безыдейного искусства, которым не жаль большого мастерства, потраченного, например, на фильм „Веселые ребята“.

Хорошо, когда звучит хорошая песня, но очень плохо, если за всем этим не видно советского человека, который не только поет, но и творит, борется, побеждает. Нам очень жаль, что, успешно овладев чрезвычайно нужным жанром комедии, тов. Александров не создал, однако, комедии советской».

Счел нужным выступить и Виктор Шкловский, озаглавив свою статьи следующим образом: «То бы ты слово, да не так бы молвил!»

«Дон-Кихот, — писал Шкловский, — как известно, в полупостные дни ел кушанья скорби и разрушения. Говорят, оно стряпалось из окоченевших за неделю животных. „Веселые ребята“ — сплошь скорбь и разрушение, ибо это куски чужих, давно забытых, мертвых кинолент. Но то, что было живым у образцов, стало дохлым и пахнет донкихотским супом».

И далее пируэт в чисто «шкловском» духе:

«Вообще „Веселые ребята“ — вещь опытная, сделана человеком умелым. И если эта вещь будет иметь успех, то получится совсем плохо».

Трепали фильм и на первом съезде советских писателей, причем особо неистовствовал незабвенный Алексей Сурков — румяный обаятельный человек, неутомимый рассказчик, без которого не обходилась ни одна травля в течение нескольких десятилетий (по-настоящему он, конечно, прославился во время кампании против Б. Пастернака). Балагур, рассказчик, любимец дам критического возраста, он уже в то время занимал какое-то там «видное положение»: от него зависели, его боялись. В трескотливую перестроечную эпоху ему пытались пришить то, что он украл с некоего безымянного бедолаги «Землянку» («Вьется в тесной печурке огонь…»), а я так думаю, что в войну приличные или просто хорошие стихи удавались даже самым посредственным поэтам.

Сейчас уже довольно трудно представить комбинацию, в результате которой они с Александровым стали «добрейшими знакомыми», внуковскими дачниками, подвозившими друг друга на машинах.

Видимо, инициатором потепления в их отношениях был Александров. Из чувства, так сказать, самосохранения.

Пройдет несколько лет, и они будут ходить друг к другу в гости, возить из Москвы продукты, пить чаи, рассказывать истории, анекдоты, шутить, хохотать — и никто уже не вспомнит того погрома в 34-м.

И. Фролов в своей книге приводит большой кусок из выступления румяного пролетарского поэта:

«У нас за последние годы и среди людей, делающих художественную политику, и среди осуществляющих эту политику развелось довольно многочисленное племя адептов культивирования смехотворства и развлекательства во что бы то ни стало. Прискорбным продуктом этой „лимонадной“ идеологии я считаю, например, недавно виденную нами картину „Веселые ребята“, картину, дающую апофеоз пошлости, где во вневременный и внепространственный дворец, как в ноев ковчег, загоняется всякой твари по паре, где для увеселения „почтеннейшей публики“ издевательски пародируется настоящая музыка, где для той же „благородной“ цели утесовские оркестранты, „догоняя и перегоняя“ героев американских „боевиков“, утомительно долго тузят друг друга, раздирая на себе ни в чем не повинные москвошвеевские пиджаки и штаны…

Создав дикую смесь пастушечьей пасторали с американским боевиком, авторы, наверное, думали, что честно выполнили социальный заказ на смех. А ведь это, товарищи, издевательство над зрителем…

Да, советская молодежь, бодра и жизнерадостна. Да, она хочет весело жить и весело проводить свой досуг, но зачем давать ей пошлость антрактовой клоунады, выдавая ее за юмор? Зачем оглуплять нашего хорошего и умного читателя? Зачем развращать его молодой художественный вкус?»

В общем, это должно было послужить сигналом к повторной, теперь уже более искусно отрежиссированной травле.

Однако нападавшие не догадывались о соотношении сил.

Уже через пару недель Шумяцкий договорился о показе фильма Горькому. Вместе с ним решили пригласить писателей-рапповцев из числа самых ретивых, а кроме того, всевозможную молодежь: школьников-старшеклассников и каких-то «сельских комсомольцев», дабы они своим простодушным хохотом могли посрамить пролетарскую серьезность пишущих дядей.

Хохот, по всей видимости, стоял отменный, по крайней мере, на время он заглушил рапповские восклицания в прессе…

— Талантливая, очень талантливая картина, — добросовестно окая, говорил Алексей Максимович. — Сделана смело, смотрится весело и с величайшим интересом. До чего хорошо играет эта девушка (Л. Орлова. — Д. Щ.). Очень хороши все сцены с животными. А какая драка! (про которую говорили, что она смонтирована Эйзенштейном. — Д. Щ.). Это вам не американский бокс! Сцену драки считаю самой сильной.

Александров воспользовался случаем пожаловаться на обвинения в американизме.

— Да, — задумался Горький. — Однако… американцы никогда не осмелятся сделать так… хулигански, я бы сказал, целый ряд эпизодов. Возьмите эпизод с катафалком! Американцы никогда не посмели бы снять катафалк так — они пытаются утверждать уважение к культам, связанным с кладбищем, покойником. А русский режиссер взял катафалк и снял его так смешно, что это не оскорбляет, это искусство.

Как бы ни восхищался пролетарский писатель этой картиной, он решительно потребовал вымарать Из нее текст Утесова, где тот жалуется коменданту на мешающие оркестру шумы:

— Мы творческие работники, товарищ комендант! У нас социалистический реализм, а тут мистика какая-то: звуки идут неизвестно откуда. Примите меры, товарищ комендант!

Шутить по поводу метода социалистического реализма, совсем недавно провозглашенного Буревестником на первом съезде советских писателей, не было дозволено никому.

С подачи Горького было изменено и название. (Первоначальное «Пастух из „Абрау-Дюрсо“» превратилось в «Джаз-комедию» — все это не понравилось писателю.)

«Смотрите, молодые, веселые ребята. Может, назвать в этом роде?..»

Воспользовавшись передышкой, Горький же и подготовил показ фильма Сталину.

В ЦК в ту пору не было еще просмотровых залов, и Политбюро, едва ли не в полном составе, явилось в Гнездниковский переулок к Шумяцкому.

Не ясно, кто из двоих был больше напуган — автор фильма или его патрон. Судя по всему — Шумяцкий, которому показалось, что картина еще не готова.

— Поставим только две части, — говорил он смертельно бледному, но сохранившему четкость телодвижений Александрову, — а ты с остальными коробками сиди здесь. Если позову, скажи им, что дорабатываешь и не хотел бы показывать в таком виде, отнекивайся. Понял?

В это время Горький в просмотровом зале особым образом обрабатывал Сталина.

Две части — это совсем немного. Всего двадцать минут. Как провел Александров это время, решившее его судьбу? Вышагивал ли по смежному с просмотровым залом кабинету, пытаясь сквозь нечеткую, смазанную фонограмму расслышать реакцию вождей, смех Хозяина?

Или сидел в оцепенении — с зудящим гулом в ушах и каменными ногами?

И где в этот момент находилась Орлова?

Молилась ли она за своего ясноглазого — исключительно с маленькой буквы бога, не верующего в Бога с прописной?

Известно только, что минут через сорок прибежал взопревший, с безумными глазами Шумяцкий:

— Ставь дальше! Требуют!

Войдя в просмотровый зал, Александров начал было оправдываться, как учили, — не все готово, не хочется показывать, недоделанная работа.

Говорить ему не дали.

Начали смотреть — хохоча, хлопая по ляжкам, поглядывая на Сталина.

А когда зажгли свет — повисла одна из тех знаменитых пауз, во время которых выступала испарина и разрывались сердца.

Впрочем, на этот раз она не была особенно долгой.

— Хорошая картина, веселая, — сказал Хозяин. — Я как будто месяц в отпуске побыл. И отнимите вы картину у режиссера, а то он ее испортит!

В своих мемуарах Александров, конечно, не мог рассказать о том, что картина лишилась не только текста, запрещенного Горьким. Дав разрешение на выпуск фильма, Сталин категорически запретил сцену, во время которой стоял особенно дружный хохот вождей: эпизод, где председатель колхоза в исполнении Эраста Гарина распекает Костю Потехина после возвращения его стада с вечеринки в «Черном лебеде».