В Москве неподалеку от театра «Эрмитаж» расположился Лихов переулок, совсем маленький, но знаменитый. Ибо здесь находилась Центральная студия документальных фильмов. Старое пятиэтажное здание, откуда съемочные группы выезжали во все концы Советского Союза. Отсюда отправлялись на фронт кинооператоры во время Великой Отечественной. В середине пятидесятых внешне ничего не изменилось. Тот же обшарпанный вход с гордой вывеской, пожилая толстая вахтерша в гимнастерке ВОХРа, и в холле — полно народу. Ассистенты, операторы, режиссеры, администраторы.

Марианна Семенова, известный режиссер-документалист, которая еще в 1942 году помогала Слуцкому монтировать фильм «Концерт — фронту», спросила у молоденького ассистента:

— Слава, Епифанова не видел?

— Он у себя в кабинете. Заряжается.

Она направилась к операторским комнатам. Навстречу шел подтянутый седоватый человек с загорелым лицом и небольшими голубыми глазами.

— Выручай, Жорж. Свези профессора к моему мужу… Умоляю! Ну Жорж! Это недалеко, по Ленинградке. Санаторий «Артем».

— Мне сюжет надо снимать, для «Новостей дня».

— Когда?

— Завтра, — нехотя ответил Епифанов.

— Отвези сегодня. С меня причитается, — вкрадчиво добавила Семенова.

— Я в завязке, — мрачно ответил Епифанов, поняв, что отвертеться не удастся.

— Ты не понял, Жоржик. Там сейчас отдыхает твоя Шульженко. Я могу тебя познакомить.

— Не врешь? — недоверчиво спросил Епифанов.

— Не вру, не вру.

«Победа» темно-синего цвета мчалась по Ленинградскому шоссе, Семенова умоляла Жоржа ехать потише. Но «потише» Епифанов ездить не умел. Ленинградское шоссе в ту пору было всего о двух полосах, в одну и в другую сторону. Еще не выстроили аэропорт «Шереметьево». С левой стороны дороги разворачивалось громадное строительство — возникал Зеленоград. Ну вот и табличка: «Санаторий имени Артема». Они въехали на территорию и остановились у главного четырехэтажного корпуса с балконами. Профессор всю дорогу молчал, тоскливо глядя в окно. Они вышли из машины. Семенова упорхнула. Епифанов вытер о пиджак вспотевшие от волнения ладони. Он вспоминал, когда послал ей последнюю открытку. Кажется, на ее 50-летие. Нет, совсем недавно поздравил ее с Днем Победы. Профессор мрачно озирался по сторонам и окончательно заскучал. Епифанов смотрел на него с неприязнью: «Недоделанный какой-то».

Клавдия Ивановна после обеда решила принять горизонтальное положение в обществе с Голсуорси и его «Сагой о Форсайтах». Раздался вкрадчивый стук в дверь. Она поднялась и разрешила войти. На пороге стояла ее хорошая знакомая Марианна Семенова. Вместо приветствия она сказала:

— Клавочка, посмотри, кого я тебе привезла. — Шульженко вышла на балкон. Внизу у темно-синей «Победы» стояли двое мужчин. Тот, кто помоложе, жестикулировал и что-то объяснял пожилому в шляпе.

— Твой давний воздыхатель.

— Какой из них? Надеюсь тот, что помоложе, — со смехом сказала Шульженко.

— Точно.

— Как его зовут, чем он занимается?

— Оператор с нашей студии. А зовут его Георгий. Епифанов.

Шульженко ахнула:

— Так это тот самый «Г. Е.»? Что ж ты раньше его не привела?

— А ты просила? Я сейчас.

— Через полчаса, Марьяна, через полчаса, не раньше. Мне надо марафет навести.

Епифанов поднимался по лестнице, сердце его нещадно колотилось. Он — фронтовик, кавалер многих боевых орденов, один из ведущих операторов-документалистов, и вдруг такой мандраж! А ведь ему скоро сорок, не мальчик, поди… За все семнадцать лет, начиная с того памятного дня в Ленинграде, летом 40-го года, когда он впервые услышал ее голос, он послал ей несколько десятков открыток и не сделал ни единой попытки познакомиться с ней. Он терпеть не мог всех этих ненормальных почитателей, которые роем вились вокруг своих кумиров — в кино, театре, в опере. Он считал их психопатами, людьми, сильно обиженными природой, ибо только такие «недоделанные» могут фанатично любить идола, придуманного ими же. И потому одна только мысль, что Шульженко, которую он почитал более всех женщин на этой бренной земле, может принять его за одного из этой шайки, ему была невыносима. Он уже пожалел, что поддался на уговоры Семеновой, представлял, как нелепо будет выглядеть, и совсем не знал, что говорить. Потому что в подобных случаях все говорят одно и то же. Он как в тумане вошел в комнату и увидел женщину, сидящую в кресле с толстой книгой в темной обложке…

…Она сидела в кресле и делала вид, что читает, уже в который раз бросая тревожные взгляды в трюмо. Сегодня она не в лучшей форме. А впрочем, какая разница, не замуж выходить.

Перед ней стоял молодой, улыбающийся мужчина со смелым прямым взглядом. Он смотрел на нее так, словно оценивал, стоит ли с ней иметь дело. Она мило улыбнулась и протянула свою чуть полноватую руку и так ее подняла, что Епифанов не понял — то ли поцеловать, то ли пожать ее. Решил, что поцеловать — выйдет подобострастно, пожал, получилось смешно, и все засмеялись.

— Вы захватите сегодня меня в Москву? — спросила, улыбаясь, Шульженко.

— С большим удовольствием, — ответил Епифанов и понял, что стало легко и просто и что перед ним обыкновенная женщина с очень хорошими формами, но не очень молодая.

Марианна смотрела то на Шульженко, то на Епифанова и поняла, что они понравились друг другу.

После ужина они вчетвером возвращались в Москву. Женщины сидели сзади, а профессор, весьма оживившийся то ли от гонорара, то ли от присутствия Клавдии Ивановны, то и дело оглядывался и сладко улыбался ей. Его высадили у метро «Сокол». Он подошел к задней дверце, открыл ее, церемонно поцеловал Шульженко руку, сказал:

— Клавдия Ивановна, если у вас будут проблемы с мочевым пузырем, обращайтесь!

После этой фразы «Победа» заходила ходуном. Потом высадили Семенову и на Алексея Толстого уже ехали вдвоем. Епифанову понравилось, что Шульженко пересела на переднее сиденье. Она хотела объяснить, как ехать, но он коротко сказал:

— Я знаю.

«Победа» остановилась у подъезда ее дома. Они вышли из машины. Она протянула ему руку. Он чуть задержал ее в своих, ощутив, какая мягкая и теплая у нее ладонь.

— Приходите в гости, Жорж.

— Приду. Вопрос — когда.

— Я в конце недели вернусь из санатория.

— Вас привезти?

— Спасибо. Директор санатория даст мне машину. Жду вас в субботу, вечером!

Она повернулась и ушла, оставив после себя чуть приторный запах духов.

Позже он узнал, что духи назывались «мицуко» и она всю жизнь пользовалась только ими, еще с тех довоенных пор, когда первый флакончик подарил ей отец. Этот запах, но уже едва уловимый, еще долго будет стоять в ее подъезде, когда спустя 27 лет, в июне 84-го, Клавдию Ивановну увезут в больницу на Открытое шоссе…

В назначенную субботу Епифанов снимал сюжет для киножурнала «Новости дня» у нового здания МГУ на Ленинских горах. Мероприятие затягивалось, он нервничал, позвонить было неоткуда. Когда он к ней приехал, было около восьми. Шульженко открыла дверь:

— А я уж вас не ждала.

— Извините. Только что съемки закончились.

Удивительное дело — в этот субботний вечер квартира была пуста. Соседи куда-то уехали отдыхать. Сына тоже не было. А Виктория с дочками была на даче.

«Очень уютная комнатка… — отметил про себя Епифанов. — И без мужчины». Глаз у него был наметанный.

Они пили чай, разговаривали. А разговаривать Епифанов умел. Он очень смешно рассказывал, как он попал на ее концерт в Ленинграде в клубе Промкооперации, рассказал, что у него уже больше ста пластинок с записями ее песен. Она подивилась, у нее было значительно меньше.

Когда наступил поздний вечер, создалось впечатление, что они знакомы друг с другом давным-давно. Клавдия Ивановна поднялась. Поднялся и Епифанов, решив, что пора прощаться.

— Вот что, Жорж, — произнесла Шульженко, глядя куда-то в сторону. — Вы или уходите… или оставайтесь…

Как он позднее признавался, у него мелькнуло что-то подобие страха, а сможет ли он оказаться на высоте в «предполагаемых обстоятельствах», и решил остаться.