В конце 80-х годов В. Коралли написал воспоминания «Сердце, отданное эстраде». Вот как он описывает один из концертов с участием Клавдии:

«Больше всего меня интересовало мнение одного зрителя, присутствовавшего на концерте в Доме искусств РАБИСа. Этот человек, прятавший свои добрые глаза за толстыми стеклами пенсне, был легендой Одессы, покровителем и учителем всех ее музыкально одаренных детей. Он взрастил Давида Ойстраха, Михаила Фихтенгольца, Елизавету Гилельс, Самуила Фурера, Бориса Гольдштейна. Меня интересовало мнение Петра Соломоновича Столярского. Именно ради этого одного человека и был мною организован концерт в Доме искусств РАБИСа. По окончании его Столярский пришел к нам за кулисы. Он обнял меня и сказал:

— Ну, Володя! Твоя Клавочка — не меньше!

На своеобразном языке Столярского это означало — высший класс».

Владимир Филиппович Коралли был прекрасным эстрадным артистом старой русской школы. Уже одно то, что он больше 75 (!) лет выступал на эстраде, достойно того, чтобы его фамилию можно было занести в книгу рекордов Гиннесса. К тому же он был талантливым организатором.

В середине 1930 года молодая семья решила поселиться в Ленинграде. Коралли послал заявку на свой оригинальный номер небезызвестному нам Александру Данкману. Заявка, посвященная 13-летней истории Советской России, была молниеносно одобрена, и по распоряжению того же Данкмана была создана специальная творческая группа. Коралли работал с энтузиазмом и размахом. Н. П. Акимов оформлял спектакль в качестве художника. Музыкальным руководителем был Исаак Осипович Дунаевский. Клава же вернулась на крути своя — возобновила выступления в крупных кинотеатрах Ленинграда и иногда участвовала в концертах мюзик-холла. Данкман помог им с жильем. А надзор за ходом постановки, которая получила название «Карта Октябрей», поручил ненавистному для Клавы критику Симону Дрейдену. Он оказался очень милым мягким, интеллигентным человеком. Как-то в застолье признался, что на него надавил тогда тот самый Николай Александрович, а программу в Москве он… не видел. Клавдия после этого милого признания долго не могла с ним общаться.

Во втором отделении этой грандиозной постановки предполагался театрализованный номер Утесова «Джаз на повороте». Музыку к нему также писал Дунаевский. Это был единственный в своем роде музыкальный эксперимент, который, увы, не получил продолжения в Советском Союзе по вполне понятным причинам. Дунаевский написал три джазовые рапсодии на темы народных песен, а также сделал джазовое переложение некоторых музыкальных номеров из «Евгения Онегина» и других популярных опусов мировой классики.

Премьера спектакля состоялась 7 ноября 1930 года в Ленинградском государственном академическом театре оперы и балета имени Кирова. На премьере присутствовал сам хозяин города в театре его имени. Очевидцы рассказывают: он улыбался и аплодировал. Шульженко в спектакле не принимала участия. «Карта» стала своеобразным бенефисом Коралли. Очевидно, он не хотел делить успех со своей женой, которая к концу 1930 года стала самой популярной певицей Ленинграда. «Карта Октябрей» вошла в анналы почти всех исторических очерков, посвященных советской эстраде. С. Дрейден, куратор и доверенное лицо А. Данкмана, опубликовал восторженную рецензию. Спектакль шел с аншлагами более двух лет.

После удачного показа сложились дружеские отношения между Утесовым, Дунаевским и четой Коралли-Шульженко. Исаак Осипович все отшучивался, когда Клава напоминала ему о гениальной песне, которую он обещал написать для нее. Все вместе они думали о новом спектакле для мюзик-холла. Иногда поздними вечерами «расписывали пульку», то есть играли в преферанс. Самым азартным в их компании оказался 24-летний композитор Дмитрий Шостакович.

Шульженко и Коралли переехали из маленькой комнатушки в две огромные комнаты на Кировском проспекте, на шестом этаже, да еще и с телефоном! Это было счастье, Из большой комнаты Клава сделала спальню, обставив ее мебелью из спальни бывшей фрейлины царского двора, наложницы Распутина — Вырубовой.

Вскоре Коралли со своей новой программой уехал на гастроли. Клава продолжала усиленно работать. Однажды после ее выступления в кинотеатре «Титан» к ней подошел молодой человек с большими «воловьими» глазами, чуть навыкате, и длинными вьющимися волосами.

— Илья Жак, пианист и композитор, — представился он, наклонив голову, скромно, но с достоинством. — Я был бы счастлив писать для вас.

Шульженко была польщена. Она уже слышала эту фамилию. Но не ожидала, что ее обладатель так молод и так симпатичен. У них завязались дружеские отношения. Вскоре в Ленинград приехал ее старый знакомый Павел Герман. Скорее, он сбежал из Москвы. Рапмовцы открыли на него сезон охоты, очевидно, поставив себе целью полное уничтожение, как творческое, так и физическое. Герман по большому счету не был поэтом и сам скромно говорил о своих возможностях. Он слыл крепким текстовиком — для тех времен и того уровня культуры. Но иных его коллег охватывала поистине всепоглощающая зависть, ведь большое количество текстов Павла Германа становились песнями. Их исполняли на многих сценических площадках разного калибра и уровня. Песни же композиторов РАПМа не пели по причине трудности их исполнения. Однако они иногда звучали в праздничных тематических концертах. До наших дней смутно дошли имена некоторых из них — скажем, Василенко или Коваль, — и то эти фамилии помнят далеко не все профессионалы, работающие в этом жанре.

Один из самых громких композиторов начала тридцатых годов был человек по фамилии Н. Чемберджи. Его песни публиковались чуть ли не в каждом номере журнала «За пролетарскую музыку». Когда Сталин разогнал все эти РАППы, РАПМы и т. д. и велел организовать творческие союзы, дела Чемберджи пошли хуже. В середине тридцатых, чтобы быть на слуху, он активно включился в кампанию по травле Д. Шостаковича. В газетах тех лет — много статей, коллективных писем и почти везде среди подписей сияет звонкая фамилия Чемберджи. Отдавая себе отчет в том, что текст в отрыве от музыки в девяти случаях из десяти производит ошеломляющее впечатление гремучим коктейлем из глупости, безграмотности и наглости, чем зачастую отличаются и нынешние образчики так называемой «попсы», все же невозможно удержаться от цитирования одного из самых популярных произведений Н. Чемберджи:

И так далее в том же духе.

Когда в многочисленных публикациях на заре так называемой перестройки говорилось, что Сталин и его команда в борьбе за власть развязали массовые репрессии, это было только половиной правды. Вторая половина заключалась в том, что общество, вся страна и народ уже были подготовлены к массовым чисткам. Их ждали, к ним готовились. Без такой подготовки невозможны были бы столь массовые репрессии. Песенка Н. Чемберджи написана в 30-м году…

И еще одна любопытная деталь: Московская государственная консерватория в 30-х годах называлась Высшей музыкальной школой имени Феликса Кона (расстрелянного в 37-м году).

Шульженко была далека от музыкальных дрязг, имевших яркую политическую окраску. Она уже знала, что ей надо, что она хочет. К середине 30-х годов из ее репертуара исчезли так называемые «пафосные» песни. Услышав музыку Ильи Жака, она начала с ним сотрудничать. Павел Герман тоже не терял времени даром и однажды принес песню «Записка». В те времена в Советском Союзе не было такого понятия, как «авторское право», и потому одни и те же мелодии кочевали по разным сценическим площадкам с разными поэтическими текстами и, что естественно, с разными фамилиями. Многие музыкальные темы просто воровали у западных композиторов, услышав их по приемнику. Музыку к «Записке» написал австрийский композитор Н. Бродский. Очевидно, эта музыка перекочевала в репертуар Шульженко из радиоприемника, где ее услышал Павел Герман. Ленинградской публике очень нравилась эта вещь, из зала часто выкрикивали: «Записку!» Эта скромная песенка с милой душевной мелодией очень раздражала музыкальных критиков. Спустя много лет, когда хвалить Шульженко стало признаком хорошего тона, появилась рецензия, отрывок из которой хочется привести: