— Спокойной ночи. Я люблю вас.

Письмо К. Шульженко из Москвы к В. Коралли в Харьков, где он гастролировал после Нижнего Новгорода, от 6 февраля 1930 года:

«Только сегодня подумала, что скоро получу от Вас письмо, и, придя домой, нашла его на столе. Какое хорошее большое письмо! Володечка, родной, не слишком ль Вы меня балуете лаской, хотя мне это бесконечно приятно и даже как-то жизнь становится веселей от одного сознания, что вот в Харькове есть человек, который даже издали старается тебя согреть своей любовью, зовут его Володя, который любит тебя, хотя бы в письмах, ведь это меня особенно радует, особенно располагает, ибо никогда я в своей юности не испытывала этого. Тогда как письма И. П. Г. всегда были полны иронии, упрека и, может быть, большой любви, конечно, но все это такое больное, такое далекое мне, что вызывало во мне скверное состояние и абсолютно убивало желание смеяться и радоваться. А вот Вы совсем иное. Сознаюсь Вам, теперь можно, что в Нижнем я просыпалась каждый день веселой, потому что знала, что увижу Вас. А потом мы дурили вместе по целым дням. А помните, Вы меня поцеловали и меня это нисколько не обидело, напротив, очень понравилось, и я не возражала против повторения. Не помню только, что помешало. Я так привыкла к Вам за короткое время, так привязалась, что мне теперь Вас очень не хватает. Но я надеюсь, что скоро встретимся и уж столько будем говорить, говорить, что, пожалуй, заговорим и остатки болячки моей к Григорьеву, хотя о покойниках плохо не говорят ведь. Для меня теперь он покойник, итак, пусть мертвые остаются мертвыми. Жду нашей хорошей встречи и Ваших хороших писем, которые доставляют мне море радости.

Теперь немного о деле. В Москве с репертуаром ужасно. Мне все запретили, кроме „Папиросницы“ и „Гренады“. Я прямо развожу руками, не знаю, что делать, как сегодня выходить на сцену. Ведь с этаким репертуаром — верный провал, волнуюсь страшно; выступая с этими вещами, рискую многим, хотя говорят, риск — благородное дело, и все-таки страшновато. Лиза пошла сейчас в Главлит, не знаю, еще не звонила о результатах. Но зато в Ленинграде было изумительно: и прием и отношение исключительное. Недаром я так обожаю этот город и органически не переношу Москвы. Володечка, бывайте почаще у моих родителей, они ведь так одиноки без меня. Правда, вначале они покажутся Вам суховатыми, но это не так, к ним просто надо привыкнуть. Простите, что так скверно пишу, спешу в парикмахерскую, но ведь в конце концов не важно как писано, а важно, что написано и от кого, правда? Целую крепко. Клавдия. Лиза приветствует Вас категорически. К. Ш.

P. S. Всех эстрадников приветствуйте.

После гастролей в Нижнем Новгороде ситуация приобрела вид правильного классического треугольника. Клава увлеклась красивым эстрадным куплетистом, обходительным, внимательным. Он откровенно любовался ею, не уставал говорить комплименты, был остроумен, щедр, да еще и коллега! Но оставался Григорьев с его мрачной неистовой любовью, с его постоянной иронией и… полным непониманием того, чем жила Шульженко. Все же она продолжала его любить. Она не умела лукавить, не умела лгать, и потому Коралли «в общих чертах» знал об их длительных отношениях. Клавдия ему действительно нравилась. Она показалась ему простой непосредственной девушкой, лишенной жеманства и глупой провинциальной кокетливости. Несмотря на свои 24 года (он родился в мае 1906-го), он был опытным эстрадным артистом. Он вышел на профессиональную эстраду в 10 лет. Отец умер рано. Володя Кемпер был тринадцатым ребенком в семье. Шестеро детей, правда, умерли. Его мать, бойкая, энергичная и не очень грамотная одесситка, в первые годы стала антрепренером своего сына. Мать и сын разъезжали с гастролями по большим и малым городам Украины. Шла гражданская война. Кемпер (уже Коралли) выступал с неизменным успехом на любой территории: красных, белых, махновцев, петлюровцев. Пел куплеты и частушки «на злобу дня». Иногда их выдворяли из города в 24 часа, тем самым Коралли приобретал дополнительную популярность. К началу 30-х годов он уже был маститым куплетистом, и многие концертные площадки мечтали пригласить к себе Коралли. Он находился в расцвете успеха, эстрадной славы и популярности. Клава же только начинала свое восхождение… Скитания по городам и весям необъятной страны, жизнь на колесах и в гостиницах наложили отпечаток на его характер и стиль общения. Многие женщины находили Коралли красивым, особенно в молодости. Он же прекрасно разбирался в людях, замечательно ориентировался в бытовых ситуациях и слыл одним из самых опытных знатоков женского пола. Клава сразу заметила, как он смотрит на иных женщин. Это, пожалуй, единственное, что ее в нем настораживало. Но его другие качества настолько преобладали, что Клава мгновенно была очарована им, его манерами и настоящим мужским обожанием, каковым она, несмотря на любовь И. П. Г., не была избалована. В начале 1930 года она еще не знала, как выйти из создавшейся ситуации, но твердо решила для себя — не возвращаться к Григорьеву.

После окончания гастролей в Нижнем Новгороде она вернулась в Москву, а Коралли вместе с Резниковой отправился в Харьков, где у него был ангажемент. В Харьков он приехал с валенками: Клава купила их на базаре в Нижнем для своего отца по совершенно невообразимой цене. Впрочем, за всю свою жизнь Шульженко так и не стала практичной. Если ей что-то нравилось, она покупала, не задумываясь над тем, что ее могут как следует «надуть».

Валенки стали хорошим предлогом для знакомства с родителями Клавы. Иван Иванович несказанно обрадовался посылке. Очевидно, это обстоятельство во многом способствовало тому, что Коралли понравился родителям Клавы. Да и Владимир был не промах и сумел быстро найти подход к старикам Шульженко.

Резникова, так та была просто в восторге от 24-летнего Владимира Филипповича. Всю дорогу от Москвы до Харькова, а тогда поезд шел около двух суток, он оказывал ей знаки внимания и с неподдельным интересом внимал ее рассказам о Ленинграде. Письма, которые Клава получала в Москве от Елизаветы Анисимовны, были полны самых лестных характеристик в адрес ее нового обаятельного знакомого.

Между тем Григорьев, вернувшись в Харьков, заподозрил неладное. Он послал в Москву несколько писем. В ответ получил лишь одно, и какое-то невнятное. Такое было ощущение, что она или не читала его писем, или просто старалась уйти от разговора.

Клавдия не то что была в растерянности, а просто как настоящая женщина чувствовала, что Григорьеву рано давать отставку, не только потому, что ее чувства к нему не иссякли, а больше из-за того, что она сама не могла разобраться. Она трезво рассудила, что время все расставит на свои места.

Письмо Шульженко к Коралли:

«Дорогой Володичка!

Ваши два письма для меня как две большие радости, а радость в последнее время для меня редкое чувство, ибо, просыпаясь утром, меня встречает хмурый холодный день, полный неприятностей, бесконечных хлопот и так изо дня в день, так скучно, так становится трудно жить! Сейчас в Москве как-то особенно мне одиноко и тоскливо. Моя жизнь сейчас как машина, так неинтересно и нищенски плоско. А хочется, очень хочется, как говорят, счастьишка.

Много думаю о Вас, мой маленький дорогой друг! Так много, что часто вижу Вас во сне, и вижу так хорошо, что сердце горит и трепещет веселым страхом перед близким счастьем наяву. Вот и написалось само собою то, чем живу все это время.