Мюзик-холлы, как и предполагал Коралли, закрывались один за другим. Зато джазовые коллективы вырастали как грибы. Сегодня мы помним многих энтузиастов «советского джаза» — А. Цфасмана, Б. Ренского, Я. Скоморовского, а чуть позднее — Э. Рознер, ныне здравствующий О. Лундстрем. Ну и конечно, джаз Утесова. В своих записных книжках И. Ильф заметил: «Мы полюбили джаз какой-то нервной запоздалой любовью».
Очень неплохой саксофонист А. Козлов в 1997 году вел передачи, посвященные истории джаза. «Джазмен» оказался еще и классным рассказчиком. Он с телевизионного экрана поведал об одном любопытном документе, который родился на свет в министерстве пропаганды гитлеровской Германии. В этом документе предписывалось всем джазовым группам отказываться от еврейско-масонских мелодических оборотов. Строго регламентировалось количество… синкоп, так как чрезмерное увлечение ими плохо якобы действовало на психику добропорядочного немецкого бюргера (на память приходит возмущенное письмо «красноармейца Хоменко»), Как тут не вспомнить прекрасный фильм классика советского кино М. Ромма «Обыкновенный фашизм»; отношение Гитлера и Сталина к культуре было на удивление схожим. Очевидно, такое сходство совсем не случайно. Любой тоталитарный режим устанавливает жесткие рамки, в пределах которых и должна существовать культура, обслуживающая режим.
Крепки мы, однако, задним умом. Как это легко и просто порезвиться сегодня над ошибками и заблуждениями ушедших поколений. Не задумываемся над тем, что эдак лет через 50 следующие поколения так же будут удивляться нашей глупости, жестокости, невежественности. Ибо цивилизация все сохранит для потомков — и хорошее и дурное, и то, чем потом будут гордиться наши внуки, и то, чего придется стыдиться не одно столетие спустя.
В 1937 году Владимир Коралли на гастролях в Киеве встретился с Давидом Вольским, директором джаза Якова Скоморовского. Вольский жаловался, какой тяжелый характер у их художественного руководителя. Не случайно, мол, он со скандалом ушел из «Теаджаза» Утесова. Скоморовский организовал свой джаз, но публика приняла программу вяло. Сборы были маленькие, начальство осталось недовольным. Одним словом — дела плохи. Директор предложил Шульженко и Коралли влиться в их джаз. Клава от предложения в восторг не пришла. Во-первых, она всегда опасалась крутых перемен. К тому же у нее была своя программа, своя публика. Во-вторых, она знала, что Скоморовский не тот человек, который даст ей главные роли. Все-таки это джаз Скоморовского, а не Шульженко и Коралли. С другой стороны — музыкальным руководителем там был симпатичный ей человек Илья Жак…
Одним словом, все повисло в воздухе. Джаз Скоморовского существовал, выступая без особенного успеха, но и без видимого провала. Шульженко, как всегда, собирала аншлаги, Коралли гастролировал. Интерес к его жанру куплетиста в Ленинграде угасал. Появилось к тому же много молодых способных конкурентов, у которых были сильные авторы. Стал популярным парный конферанс. Ведущие артисты драматических театров, преодолев отвращение к эстраде, снизошли к ней и все чаще появлялись в сборных концертах. Вовсю разворачивались эстрадные фельетонисты И. Набатов и П. Смирнов-Сокольский. Для Коралли наступили тяжелые времена. От них он так и не оправился. Звезда его постепенно стала закатываться. Пик его популярности пришелся на конец 20 — начало 30-х годов. А восхождение его жены Клавдии продолжалось.
Яков Скоморовский торопил чету Шульженко-Коралли с решением, обещал Клавдии полную творческую свободу, а также сулил хороший заработок. В это время ленинградскую эстраду пригласили на гастроли в Москву.
Незадолго до отъезда Владимир Коралли позвонил своему брату Эмилю. Эмиль два года назад организовал свой джаз. Он был меньше по составу, чем коллектив Скоморовского, Утесова или даже Семенова. Его оркестр держался немного в тени больших музыкальных коллективов, и Эмиль полагал, что это большое достоинство. Они встретились на Невском, в кафе «Норд». Младший уже ждал Эмиля, заказал кофе, пирожные. В портфеле у него притаилась бутылка хорошего коньяка. Хотя они жили в одном городе, но виделись редко. Помимо занятости никак не налаживались отношения между Эмилем и Клавдией. Эмиль появился в дверях, поискал глазами брата. Тот помахал ему рукой. Они обнялись.
— Ты здоров? — обеспокоенно спросил Владимир.
— Да. Почти. Бекицер (короче. — В. X), чего ты меня позвал? Работы — невпроворот.
Владимир показал глазами на портфель:
— Хороший коньячок. Ты как?
— Володя, Володя! Никак не запомнишь: не выношу коньяк. Когда в Москву?
— Завтра.
— Деньги хорошие?
— Какие там деньги? Сидим без копейки. Чуть что появится — Клава тут же спускает. В доме уже повернуться негде.
— Меня надо было слушать. Что я тебе говорил? Что тебе мама говорила?
— Оставь, — поморщился Владимир. — Ты скажи честно, ты из-за Клавы не берешь нас к себе в ансамбль?
— Дурак ты, Вова. Столько лет работаешь, а ничего не понял! Ну зачем мне твоя Шульженко? Когда у меня своих полно. Я для них бог и царь! А твоя Клава… — он повертел рукой в воздухе. — Да и ты на виду. А мне что прикажешь делать? Клавочка с ее характером станет худруком и мне сделает коленом под зад. А ты промолчишь.
— За что ты ее так не любишь? — вздохнул Коралли. — Да, она бывает вздорной. Язык без костей. Но она порядочный человек. И я люблю ее.
— На здоровье, Володя, на здоровье. Я-то здесь при чем? «Любишь»! Скажи лучше: и ее тоже.
— Не твое дело. Не суйся в мои дела.
— Ты чего меня позвал? Обсуждать твою жену? Эту тему я для себя закрыл, понятно?
— Ну чего ты заводишься? Ты мне скажи, Эма, вот мы самые близкие люди. Мама далеко, старенькая, никого же нет. Чего мы все грыземся? Нам-то с тобой чего делить? Да бог с ним, с твоим оркестром. Я так… думал, поработаем вместе. Предложений — полно. Скоморовский к себе зовет.
— Знаю. У него дела совсем «швах». Ему не столько ты нужен, не обижайся, сколько твоя жена.
— Это в каком смысле? — Владимир насторожился.
Эмиль засмеялся:
— В другом, успокойся. Он не по этой части. Наплачетесь с ним. Капризный, слышит только себя. Решил учить Утесова, какой должен быть оркестр, а не понял, что Леню надо было учить в начале двадцатых, сейчас поздно.
Владимир вздохнул:
— Надо куда-то прибиваться. В Ленэстраде — тяжко. Саша Менакер просто взял и сбежал.
— Да кому он нужен, твой Саша Менакер? Он не от Ленэстрады сбежал. Он сбежал от Иры Ласкари.
— Сами разберутся, — нахмурился Коралли. Он не любил сплетен, ибо сам постоянно от них страдал. — Вот что, Эмиль, забудем. Приходи в гости. Приходи вместе с Марией. Я тебя прошу. Клаву я подготовлю. Ну… как ни в чем не бывало. Тяжко чего-то. Не знаю почему, какие-то предчувствия нехорошие, сны поганые снятся. Хочу бежать из Ленинграда. В Москву.
— Там, Володя, еще хуже, — многозначительно произнес Эмиль. — Надо было взять тебе псевдоним какой-нибудь на «ов».
— С моей-то рожей? — кисло улыбнулся Коралли. — А ты вообще — Кемпер!
— Эт-то вы в каком смысле? — послышался хриплый тенорок.
Братья подняли головы. Над ними стоял завсегдатай, он покачивался, но кое-что, очевидно, расслышал. Владимир протянул ему смятую купюру:
— В переносном, милый, в переносном. Иди отдохни.
— Ну то-то, — пьяный ушел счастливый от своей добычи.
— Придешь?
— Приду. Пусть только Клавдия сама мне позвонит.
— Гордыня в тебе, Эма, — засмеялся Коралли. — Это самый страшный грех.
Они поднялись.
— Ну, рад, рад. Ты, Эма, лечись. Она позвонит. Вот увидишь.
Они вышли из «Норда» и направились в сторону Московского вокзала.
Вслед им задумчиво смотрел молодой человек, лет 22-х, достал папиросы, прикурил и направился следом.
Через некоторое время, когда Коралли и Шульженко гастролировали в Москве, была арестована жена Эмиля певица Мария Дарская. В 1956 году ему выдали свидетельство о смерти, где было написано, что она умерла в Амурлаге в 1942 году от сердечной недостаточности…
