Рознер — не из числа людей закрытых, и при близком знакомстве его нетрудно было понять.

«Как выглядел Рознер? Это был эффектный джентльмен в расцвете лет. Узенькие усики по моде тридцатых годов, любезная улыбочка… Он очень напоминал главного героя из фильма Боба Фосса «Вся эта суета». Даже своей походкой и манерой говорить. Невысокий, динамичный, жизнерадостный и даже, пожалуй, с какой-то бьющей в глаза сексуальностью. Он был спортивен, подтянут (в молодости занимался боксом). Элегантно одевался, на сцену всегда выходил в белом костюме. Настоящий, стопроцентный мужчина. Киногерой. Выходил, демонстрируя ослепительно белозубую улыбку: «Холера ясна, Юрочка, я готов». Он был неотразим.

И программа оркестра, и персональное «явление звезды» на сцене были выстроены как эффектное шоу. Сначала из-за кулис появлялась лишь рука с трубой — зал тут же начинал бешено аплодировать. Рознер долго держал так инструмент, пока публика не начинала просто безумствовать. И тогда — улыбка, зубы, костюм — выходил ОН. Ну просто спускается с небес на нашу грешную землю.

Рознер хорошо знал сценическое шоу звезд американского джаза. Перед первым номером программы он всегда приказывал оркестру «Смайлинг!» («Улыбаемся!») Хотя, раскланиваясь с публикой, мог тут же незаметно прошипеть в сторону кого-то из музыкантов: «Дерьмо!» Он был жестким человеком, и если кто-то ему не нравился, безжалостно с ним расправлялся. Мы в оркестре тогда говорили: «Эдди — продукт капитализма». Ну, сами-то мы привыкли к российской расхлябанности, а Рознер этого не выносил. Временами его жестокость просто невозможно было выдержать. Помнится, я веду репетицию. «Юрочка, холера ясна, что вы так долго репетируете? Это же прекрасные музыканты». Я отвечаю: «Эдди, ваше имя на афише написано во-о-от такими большими буквами, а мое — малюсенькими. Так для кого же я стараюсь?»

Однако и он нарывался на «встречные номера» от музыкантов, которые в таких случаях отыгрывались за все его придирки. Когда-то Рознер легко играл высокие ноты, но после Сибири, лагеря, цинги столь высоко забираться в «стратосферу» уже не мог. Самые высокие пассажи в третьей октаве за него незаметно исполнял другой трубач Но вот они поссорились. Идет концерт. Рознер добирается в своей каденции до самых высоких нот… И — молчание! Трубач не играет! Рознер оборачивается, бормочет «холера ясна!» и снова начинает свою руладу на трубе. Вновь пауза. Когда занавес был опущен, музыкант подошел к Рознеру: «Ну что, понятно? Больше никогда не ругайтесь с первым трубачом!»

Без риска, приключений, скандалов Рознеру было неинтересно жить. Он был мастер мистификации, устного рассказа — неправдоподобных и удивительных историй. Он постоянно что-то выдумывал, но его новеллы (второй Ираклий Андроников!) получались такими яркими, что он сам начинал верить в рассказанное. Ну как, например, он обставлял свое пребывание в подвалах Лубянки? «Слева в камере атаман Краснов, справа — румынский маршал Антонеску, а посреди — я!» Во всем ему нужен был масштаб, и даже в НКВД он должен был сидеть в окружении знаменитостей. В сущности, за этими байками часто стояли факты, но с каким блеском они были приукрашены и даже перемонтированы его неисчерпаемым воображением!

В 1973 году, после двухлетних хлопот, Рознер получил разрешение на эмиграцию (по данным журнала «Джаз-квадрат», Рознер обращался с просьбами на выезд около восьмидесяти (!) раз, но получал отказ. — А. Г.). Он думал еще играть на Западе, но, конечно, из этого ничего не вышло. Вся жизнь Рознера с 1939 года была накрепко связана с Россией, и музыкальная карьера его закончилась с выездом из СССР. За границей он мучительно переживал свою ненужность. Умер Эдди Рознер в Германии в 1976 году».

Наверное, книгу о такой личности, как Рознер, мог бы написать Гоголь в соавторстве с Агатой Кристи. И все же, на мой взгляд, при всей жесткости, амбициозности, склонности к интриге и авантюре Рознер был человеком, в котором было много доброты. Причем далеко он ее не прятал. Ирина Сергеевна Бржевская, сохранившая о нем не самые светлые воспоминания, говорила мне, что Рознер никогда не отказывал в деньгах тем, кто в них нуждался в данный момент, — вынимал из кармана бумажник и незамедлительно отсчитывал необходимую сумму. И вот доброта его — и даже отзывчивость — коснулись самым прямым образом Майи Кристалинской. И не о деньгах взаймы идет речь, а о куда более серьезных и человечных поступках. Но об этом — позже.

Кристалинская пришла к Рознеру зимой 1960 года. Это был рубеж двух десятилетий. Пятидесятые сдавали свою вахту истории, шестидесятые ее принимали. Приняли с «оттепели», которую надеялись продолжить. В пятидесятых пришло новое поколение, готовое превратить оттепель в весну, весну в лето. Что-то из этого получилось, но многое осталось погребенным под завалами времени. И это не вина поколения энтузиастов перемен, которых назвали «шестидесятниками» — тем же словом, что учебники истории отвели для Чернышевского, Герцена, Добролюбова, Некрасова.

Но когда «оттепель» звенела чистой капелью, вдруг запахло гарью — то краснозвездные танки ревели, устрашая и утюжа улицы Будапешта. Проходит год, и вину за Будапешт искупает Москва — фейерверками надежд на Всемирном фестивале. А в шестьдесят первом зарвавшийся вождь учит писателей политграмоте у себя в Кремле, стуча кулаком по трибуне, и они немедленно сдают зачет, здесь же, в зале, набрасываясь на Пастернака, всей сворой терзая его. Зачет принят.

Но тогда же в космос взлетел Гагарин, и гордость за свою многострадальную державу, не мнимая, взращенная на книжном газетном патриотизме, а подлинная, выросшая на нашей Победе, вошла в каждый дом.

Смена декораций в Кремле; она еще не настораживает, но грядет год шестьдесят восьмой, краснозвездные танки снова готовы к атаке — и на сей раз на Пражский град, на пражскую весну. Гарью не пахло; нарушая законы природы, весна сменилась осенью, шли теплые дожди, оплакивая весну.

…Они идут рука об руку в одной шеренге — дети тридцатых, ставшие взрослыми к шестидесятым. Идут, спотыкаются и снова идут вперед. А рядом — песня. Ее никто не поет, но она звучит в каждой душе, — эта песня Визбора:

И они не обеднели, а, напротив, принялись творить нашу историю, разворачиваясь лицом к свету; среди них — молодые, талантливые, дерзкие «актеры театра «Современник»: многозначительный Олег Ефремов, мальчишистый Олег Табаков, обильная Галина Волчек, стеснительно-смелый художник Борис Жутовский. А рядом всемирно известный скульптор Эрнст Неизвестный, непобедимый победитель художник Илья Глазунов, группа поэтов: проказливый Андрей Вознесенский, вертлявый… гений Евтушенко, добродушно-ироничный губошлеп Роберт Рождественский, фаянсовая статуэтка Белла Ахмадулина, массивный творец изящных скульптур Олег Комов, уютная Майя Кристалинская, невысокий Высоцкий».

Несмотря на ироничный тон и неожиданные сравнения в этой цитате из книги «Дети Кремля» автора этого бестселлера последних лет поэтессы Ларисы Васильевой, здесь очень точно собраны в один отряд бойцы, определявшие «погоду на завтра» (имена их далеко не исчерпываются этим списком) n в переменчивых шестидесятых.

В нем нашлось место и «уютной» Майе Кристалинской, жизнь которой, однако, уютной, увы, не назовешь.

Майя пришла в оркестр Рознера, когда одной из солисток там была Нина Дорда, слегка кокетливая и обаятельная певица уже бальзаковского возраста, с ясным, чистым высоким голосом, незаменимым для песен эпохи конца пятидесятых с их характерным светлым фоном. Пел у Рознера и вокальный квартет, будущая «Улыбка» в неизменном составе: Ольховская, Романовская, Мясникова, Куликова. Дорда заканчивала всю программу модным, благодаря ей и Оскару Фельцману, шлягером — песенкой «Мой Вася», о любимом парне по имени Вася, который ничуть не хуже, чем красавчик француз Жерар Филипп, и если уж кому лететь на Луну, то только Васе.