Вот и в Колонном зале жизнь эта промелькнула за несколько часов, и с каждым, кто говорил со сцены, было связано только приветное, вот оно и вспоминалось… И оказалось, что все в ее жизни вроде было хорошо, гладко, сплошные благодарности учеников, объятия да поцелуи коллег и бесконечные награды начальства.

Но лаврами она не увенчана, ордена на грудь ей не вешали, премий не предлагали, а звание дали — да такое, что только для самодеятельности и введено, — заслуженный работник культуры. Не народная артистка, не заслуженный деятель искусств; значит, не положено. Или, скорее всего, недостойна. У Елизаветы Алексеевны характер прямой и хлесткий, как стек. Не терпит и никогда не терпела несправедливости, умела разглядеть тех, кто любит угождать, льстить. И спуска им не давала. А еще умела постоять за ребят своих, хлопнуть дверью, если так требовала ее непокорная душа.

Вот так однажды, обидевшись на несправедливость, Лобачева покинула свой пост художественного руководителя большого, хорошо известного в Москве хора, созданного и поставленного на ноги ею же, и ушла, хлопнув дверью, из ЦДРИ, и весь ее хор — все сто пятьдесят человек бросили свой уютный и престижный дом и пошли за ней, чтобы снова быть рядом и снова петь по взмаху только ее руки, и ничьей другой. Такого в Москве еще не бывало. Хор в этот день сменил всего лишь свое название.

Очерк № 57 — «Майя Кристалинская» — написан в прошлом году.

«По очень большому конкурсу в Хор московской молодежи, организованный по инициативе горкома комсомола, в ЦДРИ СССР была принята щупленькая, очень скромно одетая, обаятельная девушка с красивым грудным голосом — Майя Кристалинская…»

Я приготовил свой диктофон.

— Пожалуйста, Елизавета Алексеевна, начните с самого начала о себе.

И включил диктофон.

— Я родилась в деревне, выросла у бабушки, собирательницы русских песен. К ней приезжали из Москвы с какими-то аппаратами дяди и тети, и она им пела песни. Я с детства жила в песне. Когда меня привезли в Москву, семилетней, мама однажды сводила меня в церковь, и я услышала хор и увидела, что там поют дети. Я не могла уйти из церкви, не умолив маму поговорить с регентом. Регент меня послушал и сказал маме: «Да это русский соловей». Церковь находилась на Большой Спасской улице и была одной из немногих действующих в Москве после революции. Было это в 1925 году. Первое впечатление от музыки, хора я получила именно там. В рождественскую службу у креста я пела с Толей Орфеновым, будущим солистом Большого театра, у него был высокий тенор.

А потом я поступила в школу, это была бывшая Страховская гимназия на Садовой улице, там старые преподаватели из прежней гимназии сохранились, и вот учительницей по пению была такая седовласая, со старинной прической Мария Николаевна Ошанина, которую мы все обожали, и первые впечатления светского искусства я получила от нее. Она очень любила хор, я в детстве пела песенку «Идет кисонька из кухни» Калинникова. Мария Николаевна устраивала вечера, приглашала на них молодых поэтов, в том числе и своего сына Левушку…

— Значит, Мария Николаевна — мать Льва Ошанина?

— Да, его.

— А музыкой тогда же начали заниматься?

— Да. Я дружила с одной девочкой, с которой училась, и бывала у нее дома. Дом был богатый, двухкомнатная квартира (я-то сама жила в полуподвале, в небольшой комнате). Девочка занималась музыкой и играла на фортепиано. Я была зачарована, когда она играла, и стала умолять родителей купить мне инструмент. Да какой инструмент, когда мы нуждались, папа работал на стройке прорабом! Но бабушка из деревни за двести километров привезла мне пианино, у кого-то там увидела, и вот на нем я стала брать частные уроки, а потом поступила в Сокольническую школу и попала в руки к великолепному педагогу, хормейстеру Пономарькову. Вот отсюда и интерес к хоровому пению. Ну, а потом закончила училище, поступила в консерваторию, после войны окончила ее, оценка — отлично, и квалификация «дирижер хора — исполнитель». А потом началась самостоятельная работа…

— И все время только хоры? У вас же был голос — сами не пели?

— Да как же иначе? Я, вообще-то, могла стаи» киноактрисой, и данные у меня были, но отступила… Хор для меня— это не просто профессия, это — воздух. Работала я с самыми разными хорами — и детскими, и подростковыми, и мальчиковыми, и смешанными, и мужскими. Делала огромные сводные коллективы — по тысяче певцов, однажды у меня был хор в Оренбурге — три тысячи детей… Семь лет работала с Владиславом Геннадьевичем Соколовым. В хоре института художественного воспитания… Ладно, я вам лучше о хоре ЦДРИ расскажу — мы все потом гордились, что Майечка у нас пела. От нас она и ушла в эстраду.

Пухлый альбом с фотографиями на столе. Такие у нас когда-то были чуть ли не в каждом доме. Толстый серо-голубой переплет, толстые листы с прорезями, куда вставлялись все четыре угла фотографии. Но чтобы ценнейшие семейные реликвии — эти потрескавшиеся снимки — не потерялись, часто их просто приклеивали канцелярским клеем, не обращая внимания на то, что на обороте написаны дарственные надписи тех, кого уж нет, и это тоже их след на земле, как и сами они — на снимках.

Бог мой, какие фотографии, какое время вдруг выпорхнуло из этих листов! Четкие каллиграфические подписи под каждой, газетные вклейки с заметками о хоре.

История хора ЦДРИ в снимках. С самого первого дня. Объявления о приеме в хор, развешанные в августе 1954 года на московских улицах:

«В хор принимаются студенты вузов, рабочие и служащие предприятий и учреждений столицы с хорошими голосовыми данными и музыкальным слухом в возрасте до 30 лет. Художественный руководитель — Е. А. Лобачева…»

Портреты всех участников хора. На отдельных листах — по голосам. На фотографии первых альтов — Майя. Серьезное лицо, настороженный взгляд.

Первое собрание и первые репетиции. И первое выступление, стоит дата— 16 ноября 1954 года. Хор выстроился на сцене: первый ряд — девушки в белых блузках, все как одна. Пятая справа — Майя Кристалинская.

Заметка из «Комсомольской правды» — 26 ноября 1954 года: «В дни Международной недели солидарности студентов в актовом зале МГУ на Ленинских горах состоялся концерт… Хор московской молодежи с теплотой и проникновением исполнил песню «Святое Ленинское знамя», «Песню о Волжском богатыре», «Санта Лючию»… Сегодня в Москве насчитывается около 1800 хоровых коллективов, в которых занимается около 40 тысяч человек…»

Фотография — концерт в Георгиевском зале Кремля. Хор аплодирует «вождям», «вожди» аплодируют хору. Хрущев, Булганин, Микоян.

На нескольких листах фотокарточки хористов, подаренные Елизавете Алексеевне, с надписями внизу под каждой: «Большая радость петь в Вашем хоре и видеть Вас», «Вы так похожи на мою мать, которая мне дороже всего…», «С Вами моя вторая жизнь — без нее невозможна и первая…»

А до последней страницы — еще далеко. Я видел много домашних альбомов, но вот такой — впервые…

А Елизавета Алексеевна продолжала:

— На конкурсе мы прослушали огромное количество тех, кто хотел у нас петь, — более пятисот человек. Это были сливки Москвы. Мало того, пришел студенческий хор ЦДРИ — семьдесят человек, я еще семьдесят набрала. А всего сто пятьдесят человек были в хоре. Мы с моими хормейстерами отбирали…

— А когда Майя к вам пришла?

— В первый же день конкурса. А пятого сентября была уже первая репетиция.

Майю я заметила как-то сразу. Девочка с чудесными добрыми глазами. Запела, понимаете, и первое, что я почувствовала, — в душу лег ее голос. Тембр необычный, красивый, голос не очень был сильным, грудные, мягкие ноты. И вся она была такая обаятельная, такая женственная девуленька. Все туры она прошла без натяжек, я ее посадила в партию меццо-сопрано, у нее был высокий альт, и она начала заниматься вместе с девочками. А полюбили ее сразу, она излучала теплоту, скромная, никуда никогда не лезла.

Был случай, единственный, когда я ей сказала: «Майечка, ты не чисто поешь». Она была возмущена и — заплакала. Я ее оставила после репетиции: «Иди сюда, говорю, моя хорошая».