В телепередаче «Старая квартира» (год 1953-й) одна из участниц, пожилая женщина, рассказывала, как, оказавшись в тот вечер в преддверии Трубной, она сумела взобраться на подоконник, что и спасло ее от неминуемой участи попасть на содрогавшуюся от стонов площадь. То же самое сделали и Валя с Майей — прижатые к стене дома, они заметили неподалеку от себя подоконник, с трудом, помогая друг другу, влезли на него, а затем юркнули в подъезд, где и заночевали, устроившись на лестничном марше.

Таким вот вышло у Валентины Котелкиной и Майи Кристалинской прощание с отцом и учителем.

Прощание с эпохой.

Спустя три года настал этот вожделенный день, когда, защитив дипломные проекты, подруги получили синие корочки с выдавленным заветным словом «диплом» и маленькие коробочки с синими лакированными ромбиками, на которых герб СССР и скрещенные молоточки под ним означают получение высшего технического образования. Ромбики надлежало носить всегда, на правой стороне костюма; их в массах насмешливо называли «поплавок».

Вместе с дипломами девушкам выдали и направления на предстоящую работу — официальные письма, подтверждающие, что инженеры-экономисты Майя Владимировна Кристалинская и Валентина Ивановна Котелкина обязаны трудиться в течение трех лет на Новосибирском авиационном заводе.

И никуда оттуда. Крепостное право. Только вместо розог — Уголовный кодекс.

В том, что они должны ехать вместе, сомнений не было. На то и дружба, чтобы не только хлеба горбушку, но и судьбу-индейку — пополам.

Новосибирск они выбрали задолго до распределения.

Романтика — сопки, ветра, полярная ночь и полярный день, а вершина радости — северное сияние, и зажигается оно недалеко, за морем, и горит эта небесная диадема негаснущим всполохом.

Но Майя отвергла романтические изыски Котелкиной и с восторгом приняла другое предложение — Новосибирск. Конечно, там тоже романтика: тайга, кедры, Обское море, а главное — там есть оперный театр. «Травиата», «Риголетто», «Фауст», можно хоть каждый день ходить в оперу.

И, собрав пожитки, прихватив даже утюг и кастрюльки — получились два увесистых чемодана на четыре руки, — они тронулись в путь. Втащили чемоданы в вагон, уселись на свои места и перевели дух, только когда поезд тронулся, стал набирать скорость и за окнами побежали платформы подмосковных станций, серые ельники на опушке за насыпью, матово-зеленые молодые сосны. Платформа — перелесок, платформа — перелесок, Москва уже далеко, кто знает, когда они ее увидят снова.

И вот тогда, откинувшись на спинку плацкартной полки, Майя подумала, что этой поездки могло и не быть, она спокойно сидела бы дома.

Дело в том, что Майя могла работать и в Москве. Закон, жесткий к выпускникам вузов — закончил, отработай три года там, куда тебя пошлют, а посылали, как правило, только на периферию, иначе можешь лишиться диплома, а то и попасть под суд, — так вот, закон этот имел одно исключение (для выпускников двух столиц): оставались при распределении в родном городе те, кто имел на это основание, и одним из таких оснований считалось наличие в семье инвалида и иждивенцев. Инвалид был (почти слепой отец), иждивенцы были (неработающая мать и малолетняя сестра). Но Владимир Григорьевич категорически не хотел сдаваться, нетрудоспособным он себя не считал, мог прокормить семью своими головоломками, которые неплохо оплачивались.

Как же хорошо остаться дома, в родной, хоть и многонаселенной квартире, с соседями, которые давно уже мало чем отличаются от родственников и знают не только о том, что варится у соседа в кастрюльке, но и что у каждого на душе. И совсем уж великолепно — вечерами ходить в театр, кино, к тете Лиле, а может быть, и на свидания и назначать их у памятника Тимирязеву на Тверском бульваре.

Как хорошо!

Но была еще Валя, маленькая, тоненькая Валя, с которой они были тенью друг друга. Правда, Валя оказалась той тростинкой, которую не сломить, человеком, стремившимся до всего доходить своим умом и все делать своими руками, умевшей дать сдачи, если получила незаслуженный удар, а в том, что он мог быть незаслуженным, Майя не сомневалась.

Валя Котелкина была ее вторым «я», ну как тут разделиться, это же невозможно!

И Майя решилась на поступок, который иначе как самоотверженным не назовешь.

Конечно же в нем было не только геройство. Кроме Москвы, Майя нигде не бывала, если не считать нескольких поездок с отцом на теплоходе по Москве-реке и Волге: Владимир Григорьевич плавал как массовик-затейник, а Майя — как его помощница. И города — Ярославль, Кострома, и городки — Алексин, Углич, Калязин. А вот теперь — столица Западной Сибири, и дорога к ней в несколько дней, и города по пути — Свердловск, Омск, хоть из окна вагона посмотреть можно. А потом потянется тайга, Майя ее в кино только и видела. И жизнь начнется новая — самостоятельная, делай что хочешь, без маминого — иной раз сердитого — догляда.

В общем — как пелось в одной из любимых Майиных песен — «Мы прощаемся с Москвой, перед нами путь большой».

А что там, на этом большом пути, если отбросить мечтательность наивной и любознательной девушки? Какой окажется приближающаяся новосибирская неизвестность? Не обдаст ли в августе сибирским морозом?

О том, что было дальше, я не буду рассказывать «своими словами»: как-бы они ни были точны, в пересказе все равно уйдет та достоверность, что сохраняется в документе. А если этот документ еще и письмо, то картина получается многоцветная, каким бы стилем это письмо ни было написано. Валентина Ивановна Котелкина, бережливая и аккуратная во всем, к своему маленькому архиву, собранному много лет назад и имеющему явный Майин отпечаток, относилась особенно бережно. Фотографии, номера институтских многотиражек, программы концертов Майи, немного писем. Но вот среди них одно, написанное карандашом и неотосланное. Кому, Валентина Ивановна не помнила, уж очень давно это было, в 1955-м, в том же августе. «Кажется… Нет, боюсь сказать точно. Да какое сейчас это имеет значение?»

А письмо это можно назвать документом, отображающим эпоху в деталях, красочно.

Итак, поезд покинул Казанский вокзал и помчался на всех парах к Новосибирску.

«Казалось, что все позади, было грустно и немного тревожно оттого, что у тебя впереди новое и неизвестное. Ехали долго и утомительно, было жарко, душно.

Проезжаем Сарапул. Не такой уж страшный город, напротив — небольшой, белый, на горе лес, и Кама — такая большая и синяя. Жить здесь можно. Снова едем. За окном — поля, выгоревшие луга, ветряные мельницы.

Омск. Выходим из вагона и видим: ведут арестованных. Одеты они грязно, а лица у них добрые, унылые и обреченные. Город далеко, его плохо видно из-за пыли и дыма над ним.

Настроение понемногу снижается, здесь, очевидно, жить труднее.

Скоро Новосибирск. Я смотрю в окно. Ведь говорили, что здесь тайга, в моем представлении это — дикие места, а вместо этого вижу за окном бесконечные березовые рощи, облезлые, грязные, жидкие. Березовые рощи хороши в лесу густом, они там радуют, там много солнца, а те, которые за окном, меня злили. Я отходила от одного окна, подходила к другому, на противоположной стороне вагона, там тоже березовые рощи и редкие сосны.

Вечер. Завтра Новосибирск. Даже не завтра, а сегодня, ведь мы едем по московскому времени, а там разница 4 часа. Волнуемся. Куда идти, что говорить? Как нас встретят?

Ночью не спали. Я встала позже всех. Одетые пассажиры стояли у окон и смотрели. Опять такие же рощи…

Обь! Через 20 минут Новосибирск. За дорогу я стала суровее, город уже ненавидела.

Наш сосед, который представился нам как инженер-механик, помог нам сдать вещи в камеру хранения, рассказал, как ехать на завод. Позже мы узнали, что он директор завода в Барнауле.

Едем в трамвае, смотрим город, а города-то и нет. Мне кажется, что это пригород, окраина, уж очень мрачные дома и грязные улицы. И опять березы, мальчишки катаются на велосипедах.