Могла бы и выйти, холодная вода сводила руки, но не сдалась, не сдрейфила — «доплыла». На берегу, поддерживая еле стоявшую на ногах Котелкину, натянула на нее, посиневшую, свою кофточку, сама осталась в рубашке, твердо заявив Вале: «Мне не холодно». А физкультурник, ставя ей зачет, усмехнувшись, заметил: «Тебе, Кристалинская, плаванию надо доучиваться. Руками ты уже умеешь, вот еще ногами бы. А вообще — молодец. Девушка с характером!»

МАИ — институт в несколько корпусов, самый старый из которых вздымался серой громадиной, — в пятидесятых был одним из самых впечатляющих строений на потихоньку застраивающемся Волоколамском шоссе. Росла авиация — рос МАИ. В стенах его — тысячи студентов, и чтобы стать среди них заметным, нужны особые заслуги. Институт узнал о Кристалинской спустя десяток лет, когда ее услышали по радио и в одной из передач она обмолвилась о своей альма-матер. А в начале пятидесятых таких вот скромненьких черноволосых студенток с короткой стрижкой можно было встретить не один десяток. Но никто из них не мог спеть так, как Кристалинская. Впрочем, об этом в институте мало кто знал, пожалуй, только в ее группе на пятом факультете, на котором одной из самых заметных персон была Валя Котелкина. Отличница, да еще и с редчайшей аккуратностью и исполнительностью, она оказалась находкой для комсомольских деятелей не только факультета, но и — бери выше — всего института. Вскоре Валя вошла в комитет комсомола, и обязанностей у нее оказалось не меньше, чём учебных.

…Старенькие и, как бывает в таких случаях, пожелтевшие листочки. Решение партийного бюро факультета № 5 от 17 марта 1953 года. Гром среди ясного неба: студенты пропускают занятия по изучению материалов ХIХ съезда КПСС и гениального труда товарища Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР». На лекциях собираются семь-восемь человек! Подумать только! Так относиться к наследию недавно ушедшего вождя! А ну-ка «обязать бюро ВЛКСМ факультета строго контролировать посещение лекций и семинарских занятий по материалам… и работе т. Сталина… принять строгие меры к злостным нарушителям… Ответственный — т. Котелкина». Институтская газета «Пропеллер» обрушилась на нерадивых. Среди них была и комсомолка Кристалинская. Майя, как человек законопослушный, по просьбе Вали выполнила решение партбюро: на следующем семинаре по изучению работы т. Сталина была в аудитории девятой.

Шла вторая половина марта, имя покойного корифея всех наук перестали украшать пестрыми цветами славословия, студенты, чуткие ко всяким переменам, это уловили, и гнев партбюро был им не страшен. Но Майя не хотела огорчать подругу, на голову Вали как на ответственного товарища могли обрушиться партийно-комсомольские репрессии, и Котелкиной грозило оказаться в роли того самого «стрелочника», которого всегда ищут вышестоящие, чтобы свалить на него всю вину за происшедшие беды.

…Как-то летом пятьдесят второго года, во время каникул, девушки уехали к Валиной тетке, в деревню Куребино, что раскинулась в дальнем Подмосковье, неподалеку от городка Серебряные Пруды, среди сосновых рощ, на берегу мелководной речушки с ветлами, свисавшими до самой воды. В деревеньке было десятка два некогда крепких изб, уже скособочившихся; мужиков — раз-два и обчелся, война промчалась и по этой деревне, хотя немцев здесь не было; бабы все — пожилые, кто помоложе, уехал, как водилось, в город, выхлопотав паспорт в колхозном правлений — крепостное право в те времена вернулось в российские села. Куребино считалось молочной фермой, рядом — изумрудный по весне и ранним летом выпас, пастухи по утрам гнали крошечное стадо, и городской житель Майя, видавшая коров только в кино, пугалась проходивших мимо их дома буренок с вытаращенными глазами, вздрагивала от лихого щелканья кнута — пастухи всегда были умельцами по этой части. Пугалась она и леса. В летний зной там было прохладнее, и Валя уговаривала Майю погулять по лесу, не все же по прозрачной роще ходить. В лесу они шли по опушке, заросшей ельником и кустами малины, далеко не углублялись, и, как только тропа сворачивала в полутемную лесную чащу, Майя тут же хватала Валю за руку и умоляла вернуться. А потом торопливо устремлялась домой по узенькой дорожке, через картофельное поле, на котором цветущая ботва, маленькие бело-сине-желтые цветочки приводили Майю в изумление: она никак не могла поверить, что картофель цветет столь изысканно красиво.

А вечерами… Вечерами Майя была во власти деревни. Едва лишь солнце закатывалось за Серебряные Пруды, а деревенские бабы отправлялись на ферму доить коров, обвязав головы белыми платками, едва спадал зной и с околицы легонько потягивало холодком, отдававшим сыростью осевшего тумана, на крыльцо из душного дома выходили девушки-москвички, чтобы подышать прохладой, а вместе с ней тем удивительным, настоянным на запахе трав и вечерней речной воды воздухом, который бывает только в русской деревне. И при такой-то красоте на крыльце да без песни? И каждый вечер «городские» давали концерт деревне, давно уже не слышавшей живых песен.

На закатном небе низко носились стрижи. Отчаянно звенели кузнечики. Изредка покрикивал петух.

Пели на два голоса, Майя — первым, Валя — вторым. Пели негромко, но тишина была такая, что голоса эхом отзывались в ней, слышно их было далеко окрест, да так ладно звучали голоса, ни одной запинки, ни одной фальшивой ноты, будто готовились к этому концерту певицы, будто выступали и раньше перед публикой — а ведь нет же, без спевок обходились. Все, что знали, отдали они деревенской тишине за эти вечера… «Клен ты мой опавший, клен заледенелый…» — грустно начинала Майя, а Валя участливо спрашивала: «Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой?» А потом, когда песня, умчавшись к избам, затихала умиротворенно, успокаивали клен два голоса, слившиеся в один: «И, утратив скромность, одуревши в доску, как жену чужую, обнимал березку». И почти без паузы, без отдыха, который полагается певцам во время аплодисментов, начинала под настойчивый аккомпанемент кузнечиков Валя: «Степь да степь кругом, путь далек лежит, в той степи глухой…»

Они пели не менее десятка песен, а то и больше, если накатит, если захочется. А накатывало всегда, и не умолкали москвички, пели, потому что не могли не петь. В деревне все проще, с городских быстро улетучиваются их привычки к условностям, и дышат они здесь спокойно и умиротворенно, и чувствуют себя свободно.

Но бывало и так — поведут они тощую теткину коровенку на выпас, погоняет она их целый день, и тогда уже не до песен становится: вернутся усталые и лягут пораньше спать. Заметили это в деревне, забеспокоились. Поутру на ферме доярки забросают тетку вопросами: «Лиз, а чегой-то твои вчера не пели?» — «Лиз, а никак твои уехали? Вот жалость-то какая!» — «Лиз, а откуда они столько песен знают? Артистки, что ли?»— «Умаялись вчера, — отвечала Лиза, — слабенькие они». А незадолго до отъезда девушек из деревни в Куребине появились мужики. Их было двое, один явно старше, лет сорока на вид, другому — чуть больше двадцати. Мужиками, правда, в привычном деревенском образе их не назовешь, оба работали на каком-то заводе в Барыбине, значит, тоже из Подмосковья, одеты были аккуратно, в старенькие костюмы, не самокрутки курили, а папироски, а в Куребино были посланы в помощь бедствующему селу. Нужно отдать должное заводским парткомам и профкомам: по разнарядке, спущенной райкомами партии, опытные мастера — слесари-ремонтники, плотники, токари — направлялись в село с благородной миссией — помочь деревне наладить худосочное хозяйство, требующее мужских рук. Это была деревня, не вымиравшая еще от мужских пьянок. В начале пятидесятых все же было иначе. Конечно, деревенский мужик всегда при водке был, но не глотал же бутылку за бутылкой и в сенях собственного дома валялся редко. Не дай Бог в нетрезвом виде попасться на глаза председателю — накажет сурово. Выпьет мужик — и на боковую, а утром в поле все же выйдет или к трактору.

Война косила мужиков, в иных селах — подчистую, женским стал деревенский труд, женскими и тракторные работы. Что говорить, спасибо партии родной, присылают из города мужиков — трактор починят, силосную башню соорудят, новую избу вдове солдата поставят. А из Барыбина в Куребино шла накатанная дорога. И ездили полней заводские умельцы, побросавшие на месяц-другой свои семьи, готовые трудиться от зари до зари на благо сползавшего в пропасть советского сельского хозяйства.