Я говорю, что они надеются помочь ей.

Потом мы остаемся с нею в сумерках, не зажигая огня. Я весь отдаюсь минутному обману. Со мной сидит моя прежняя юная и прекрасная Эра.

Сидит в последний раз.

Наутро она выходит из своей комнаты веселая, бодрая, но снова седая, с морщинками в уголках глаз.

Опять в ней произошла перемена. Отказавшись от самообмана, она вдруг стала прежней Эрой, живо интересуясь всем, что происходит в мире. Она напоминает мне былую Эру, ждавшую меня в затопленном в Персидском заливе корабле, к которому я пробирался под водой в скафандре каждый вечер после общения с шумерами в непостижимо далекой и неправдоподобной прежней нашей жизни. Сама она тогда по нашему уговору не встречалась с людьми, но знала о них все и руководила моими действиями.

И вот сейчас, когда в ней снова проснулся интерес ко всему земному, она, как мне кажется, помолодела больше, чем от белил и румян.

Разочарование ждало нас в космосе. Эре ничего не могло помочь, даже невесомость. Часы ее жизни шли, словно пущенные со скоростью, во сто раз большей, чем у всех людей.

Не прошло и года со дня ее пробуждения, как от нее осталась лишь тень прежней Эры — сморщенная старушка…

Не знаю, ради себя или ради меня, но она вдруг стала говорить, что можно вернуть былую молодость.

Мы живем с нею в отведенной нам каюте, в ободе тихо вращающегося огромного космического колеса, создающего центробежной силой искусственную земную тяжесть. Ради Эры эту силу не раз меняли, затормаживая или разгоняя колесо, чтобы изучить, как влияет тяготение на ее организм.

Но причину ее старения профессор Неон Петров определил, увы, верно. Не в тяжести было дело, а в самой Эре.

Два старых человека (я осмеливаюсь так называть нас обоих) сидят в своей каюте. Трудно говорить о чем-нибудь другом!

— Если меня снова погрузить в холодный сон — Неон и Иван умеют это делать, я узнала! — я снова стану, как прежде, молодой! Поверь мне!

Верит ли она сама себе?

Я делаю вид, что заинтересован проплывающими в иллюминаторе созвездиями. Одна из далеких звездочек — наш Марс. Ступим ли мы на него еще когда-нибудь?

— У людей принято выполнять их последнюю волю, — продолжает Эра. — Моя последняя воля — не позволить мне умереть от преждевременной старости, а лучше усыпить меня в анабиозе. Ты слышишь, Инко? Это моя последняя просьба к людям, к тебе…

Неон знает об этом желании бедной Эры. Он разводит руками и сам приходит к ней, чтобы пообещать выполнить ее желание.

Иван как врач, постоянно наблюдающий Эру, говорит, что надо спешить. Бедняжке осталось жить… считанные часы!

За свои жизни я видел многое: страшные человеческие жертвоприношения, глобальные катастрофы, когда погружались в океан материки, а морское побережье поднималось за облака, становясь берегом горного озера. Я переплывал на плоту через океан, встречался с морскими чудовищами и еще более страшными двуногими чудищами на островах, я летал через бездну космоса, возвращаясь к людям снова и снова, я прошел тысячелетия холодного сна, но никогда я не испытывал такого потрясения, как в эти горькие минуты, когда бедняжку Эру, вернее то, что от нее осталось, подняли в лифте в центральный отсек орбитальной станции.

Носилок уже не требовалось. Невесомая Эра безвольно плыла рядом со мной. А я мрачно вышагивал по металлическому коридору, прилипая магнитными подошвами к полу.

За нами шли профессор Неон Петров и доктор Иван.

Процессия могла бы выглядеть похоронной, если бы Эра не была еще жива.

Вот и прозрачная перегородка с висящими за нею двумя саркофагами. Да, двумя! Я ведь пообещал Эре занять место рядом с нею.

Эра так слаба, что едва приоткрывает веки. Она видит два висящих в знакомом ей «Хранилище Жизни» саркофага, и губы ее слабо растягиваются в улыбку.

Я нагибаюсь к ней. Она что-то хочет сказать мне:

— Мы проснемся… еще через тысячи лет… Ты тоже станешь… таким же молодым… как я…

В этом она права! Мы проснулись бы ровесниками. Но, увы, дряхлыми ровесниками.

Больше всего мы боимся не успеть уложить Эру живой на ее ложе. Впрочем, это уже не имеет значения.

И действительно, ее улыбка была уходом в последний сон.

Профессор Неон и доктор Иван убедились, что пульса у Эры уже нет, переглянулись, посмотрели на меня.

Я отрицательно качаю головой.

— Ничего не меняется, — через силу произношу я. — В свое время и я займу место рядом с ней.

Больше мы не произносим ни слова.

Медленно, один за другим, заходим мы в прозрачную камеру. Укладываем Эру в предназначенный для нее саркофаг.

Включать систему анабиоза уже не нужно.

Долго смотрю я через прозрачную крышку на дорогие мне черты, пытаясь увидеть их на изменившемся лице покойной.

Неон дотрагивается до моей руки.

Надо идти.

Никто не произносит пышных речей, как в крематории при похоронах академика Петрова. Скромная Эра, просвещавшая людей Толлы, инков и шумеров, нашедшая друзей среди людей современности, уходит из мира при полном молчании. И в этом молчании особая торжественность, особая значимость!

Мне не передать, что чувствую я в ту минуту и что испытывал до того каждый день, видя, как сгорает моя Эра. Неон и Иван, взяв меня под руки, выводят из «Хранилища Жизни», которое уже перестало быть им, превратившись в Первый космический мавзолей, прозрачный склеп, который будет вечно двигаться меж звезд.

Прозрачная стенка «Хранилища Жизни» стала медленно отодвигаться. Эра уходила от меня навеки.

Эра уходила в серебряную чернь космоса. Я еще и еще вглядываюсь через прозрачные стенки и крышку гроба, пытаюсь навсегда запечатлеть в памяти черты любимого лица.

И вдруг мне кажется, что я вижу мою прежнюю прекрасную Эру, спокойную, задумчивую, нежную. Она словно уснула, ожидая меня, чтобы вновь проснуться через несчетные тысячелетия молодой для нового молодого поколения фаэтов, обитающих в солнечной системе.

Я не могу отделаться от этого наваждения. Да, я успел увидеть ее снова прекрасной!..

Камера настолько отошла от орбитальной станции, что разобрать что-нибудь внутри ее уже невозможно.

Перед тем как спуститься в лифте в жилые помещения с искусственной гравитацией, я еще раз смотрю на развернутый в небе звездный шарф. Одна из звезд особенно яркая.

Это отошедший от нас космический мавзолей. Это последним лучом своим светит мне моя Эра.

В знаменательный день возвращаюсь я снова к своим запискам, чтобы завершить их этими мудрыми словами земных мыслителей.

Выйдя из «Хранилища Жизни» после холодного сна, я дал себе слово вернуться к рукописи лишь после пробуждения Эры. Она уснула последним сном — и я совсем забросил летопись нашей с ней жизни.

Но сейчас, когда мне и моему другу Далю обоим минуло по сто лет (не считая тысячелетий моего сна), мне раньше, ему позже, я снова берусь за пожелтевшую рукопись, на страницах которой оживают столь непохожие один на другой периоды моей жизни. Да полно! Периоды ли? Не вернее ли сказать МОИ ЖИЗНИ? Ведь я прожил едва ли не сто жизней!

Я листаю рукопись — и все они проходят чередой.

Заботой земной медицины и внука Даля академика Ивана Неоновича Петрова мы с Далем не считаемся на Земле глубокими стариками. Может быть, потому, что нисколько не менее подвижны, чем четверть века назад. Нас не лечили от старости все это время, а учили избегать ее, не поддаваться ей.

Эти четверть века для Даля прошли в трудах создания новой марсианской атмосферы по плану Космического Переливания Крови, потребовавшему для своего выполнения три четверти столетия.