Великий Жрец Змея Людей сидел в храме Неба на вершине старой пирамиды. Сюда уже не приводили никаких пленных, он не бросал ни одного горячего сердца на желтое блюдо, не ощущал на губах вкус свежей крови. Он сам жил в страхе за себя и тщетно вызывал свою тайную дочь Мотылька. Она не появлялась.

Однажды с вершины пирамиды он увидел ее, поразившись произошедшей в ней перемене. Волосы ее, ставшие когда-то в час горя серебряными, вновь обрели свой былой черный с отливом цвет.

Змея Людей не знал, что богини, одна из которых была жрицей Здоровья, снабдили ее какими-то снадобьями, которые вернули девушке молодость.

Люди Толлы, увидев Мотылька, как прежде, юной, уверовали в чудо, которое совершил Кетсалькоатль, и прониклись к нему еще большим священным трепетом.

Указы Кетсалькоатля снова и снова оглашались богом-великаном с вершины пирамиды Ночи, с которой жрецы прежде наблюдали звезды. И каждый новый указ все больше повергал в ужас суеверных людей Толлы.

Бог-великан объявил, что Кетсалькоатль отменил всякие войны.

— Никогда больше война не будет способом решения споров между племенами, — вещал рыжебородый бог. — Как равны отныне между собой люди Толлы, так равны между собой и все людские племена. Пусть живут они в мире, никогда не применяя насилие и руководствуясь в своей жизни только справедливостью.

И еще объявил бог-великан, что Кетсалькоатль освободил от труда престарелых, равных возрастом его отцу. Их будут кормить и уважать все, кто моложе их.

Город Толла кипел: днем работой, вечером весельем, а ночью скрытым недовольством. Каково было знатным горожанам признать былых рабов равными себе, а воинам — потерять все привилегии?

Простой люд, бывшие рабы и ремесленники возводили по указаниям богов великолепные постройки. Бывшие воины и военачальники, которых впервые заставили что-то делать, пока подчинялись, но смотрели исподлобья.

Белый бог с малым числом волос на голове, наблюдавший за жизнью в городе, говорил Кетсалькоатлю на чужепланетном языке:

— Не может быть, чтобы невежественные создания могли так сразу отказаться от вековых жестоких привычек и принять общественный строй, требующий высокого самосознания каждого члена общества.

— Надо просвещать их, — решил Кетсалькоатль.

И он собрал у себя молодых людей (из знатных семей, которые уже учились чему-то) и жрецов, приобщенных к знаниям, всех, кроме Змеи Людей, не пожелавшего или не решившегося явиться, и стал передавать им удивительные знания о небе и вещах.

Змея Людей по ночам выслушивал донесения своих былых приближенных об этих занятиях и мрачно смотрел на затянутое тучами небо без звезд.

Его тайная дочь все не приходила к нему. Но он ждал ее.

И Мотылек все-таки пришла к отцу.

С перекошенным смуглым лицом, с ниспадающими на плечи прямыми черными волосами, с горящими гневом глазами, она чем-то напоминала ягуара, готового защищать свое логово.

Она легко поднималась по высоким ступеням пирамиды, которые доставали ей до бедра.

Жрецы в черных хламидах, не позволявшие ей взойти на пирамиду в день принесения в жертву ее Топельцина, сейчас молча наблюдали за ней, стоя, как изваяния, через каждые пять ступеней.

Только раз оглянулась Шочикетсаль на дворец владыки, где обитали белые боги, и рот ее искривился, обнажив острые зубы.

Великий Жрец Змея Людей вышел к ней навстречу. Искусно сделанная из его пропитанных кровью волос прическа в виде змеи с раскрытой пастью словно с пониманием встречала разъяренную женщину.

Поднимаясь, Шочикетсаль снова и снова переживала оскорбительную сцену последнего свидания с Топельцином. Да полно! С Топельцином ли?

Не было большего счастья, чем снова обрести погибшего возлюбленного. Мотылек слишком хорошо помнила встречу в сельве: протянутые к ней руки, ласковые слова и любимые ею голубые глаза, которые когда-то закрылись навек и вдруг с прежней нежностью вновь смотрели на нее.

Но как ни была счастлива в тот миг Мотылек, она оставалась дочерью своего первобытного зоркого народа, чуткой ко всякой опасности. Даже в минуту безудержного счастья заметила Шочикетсаль белую богиню, которая отвернулась, чтобы скрыть рыдания.

Мотылек ничем не выдала себя ни тогда, ни позднее.

Топельцин, даже ставши белым богом Кетсалькоатлем, не сумел все прочесть в ее сердце. Да, может быть, и она сама не до конца понимала себя. Но где-то в самом далеком тайнике ее сердца шевельнулась тревога. Женщина всегда раньше мужчины разгадает женщину, даже если это богиня.

Богиня справилась с собой, но только справилась! Мотылек отлично поняла это, потому что от нее не ускользал ни один взгляд Эры, украдкой брошенный на Кетсалькоатля.

Две другие богини были ясны. Одна из них любила Кетсалькоатля, но как сестра. Другая никого не любила, холодная, подобно камню, политому водой. Мотылек боялась ее. А богиню Эру она не боялась и позволила ей волшебным снадобьем вернуть цвет молодости своим волосам.

Чутьем дикарки она угадывала, что эта богиня не способна сделать ей зло.

Но Кетсалькоатль!

Став вместо Гремучего Змея владыкой смертных, он должен был бы тотчас жениться на своей былой возлюбленной, выполнить данное ей еще до своей смерти обещание. Шочикетсаль считала это само собой разумеющимся и нетерпеливо ждала.

Однако вернувшийся с неба Топельцин вовсе не проявлял того пыла, который владел им в былое время.

Терпение у Шочикетсаль истощалось. Неужели небо, где он провел так много времени, разъединило их?

Мотылек была земной женщиной, в жилах которой текла неукротимая дикая кровь. Небо жрецов с их сказками было для нее чуждым и недосягаемым. Но в эти сказки полагалось верить. А вот богиня Эра, не умеющая скрыть своих чувств к Топельцину, это была уже не сказка, а сама жизнь, близкая и понятная. Шочикетсаль как женщина видела в ней соперницу.

И Мотылек возненавидела богиню Эру, готовая разорвать ее когтями.

Шочикетсаль, кипя ревностью и негодованием, решилась наконец на прямое объяснение с Кетсалькоатлем. Она хотела знать, почему тот не берет ее себе в жены.

Шочикетсаль застала Кетсалькоатля в зале с коврами из птичьих перьев. Он только что отпустил своих учеников.

Увидев Мотылька, он улыбнулся, встал со шкуры ягуара и сделал несколько шагов ей навстречу.

Сердце замерло у Мотылька, кровь бросилась в лицо, голос перехватило, но она все-таки вымолвила:

— Позволит ли великий бог Кетсалькоатль называть себя, как прежде, Топельцином?

— Мотыльку? Ну конечно, — ласково сказал белый бог и протянул к ней руки, как тогда, в сельве.

— Разве Топельцин не видит, что счастье вернуло его Мотыльку былой цвет волос?

— Топельцин рад, что видит Мотылька прежней.

— Но почему он сам не прежний?

— О чем говорит Мотылек?

— Почему Топельцин не показывает Мотыльку звезд на небе? Почему не прикасается губами к ее коже, чтобы радость волной пробежала по всему ее телу?

— Если бы Топельцин считал себя вправе так поступить! — с горечью воскликнул белый бог.

— Разве Топельцин или бог Кетсалькоатль не имеет права на все, чего только пожелает?

— Пусть прекрасная Мотылек простит гостя неба, что он лишь сейчас решается рассказать ей все о себе.

— Разве Мотылек с вершины пирамиды не возвестила народу всего, что можно было сказать о белом боге и его спутниках?

— Мотылек должна понять, что тот, кого она провозгласила вернувшимся ее возлюбленным, не может воспользоваться ее ласками, предназначенными другому, давно погибшему юноше.

Мотылек содрогнулась.

— Богиня Эра, вернувшая Мотыльку былой цвет волос, — продолжал Кетсалькоатль, — давно настаивала, чтобы гость с неба рассказал Мотыльку всю правду, ибо она женщина и своей заботой о жизни может помочь и людям, и гостям неба.

Бешенство овладело Мотыльком. Она плохо понимала Кетсалькоатля. До ее сознания дошло лишь то, что он говорит по велению богини Эры и отказывается от любви Мотылька.