Но замести следы преступлений не удалось. В последних числах декабря 1949 года в Хабаровске состоялся процесс над японскими военными преступниками, обвиняемыми в подготовке к агрессии против Советского Союза, в тягчайших преступлениях, совершенных ими перед человечеством. На скамье подсудимых заняли места 12 обвиняемых во главе с бывшим главнокомандующим Квантунской армии генерал-майором Ямадой Отодзоо.

Судебному разбирательству предшествовало следствие, проводившееся долго и тщательно, а также работа экспертной комиссии, в состав которой входили видные советские ученые — патологи, микробиологи, бактериологи, химики, паразитологи, специалисты по болезням животных.

Было много свидетельских показаний, разоблачающих преступников, и среди них фильм, добытый еще до войны.

Военный трибунал на основании неопровержимых доказательств признал всех подсудимых виновными в тягчайших преступлениях против человечества. Меры наказания были отмерены каждому по степени его вины.

Для того чтобы преступную эту дюжину можно было назвать так, как она того заслуживала, — “чертовой”, на скамье подсудимых не хватало тринадцатого и, пожалуй, самого главного преступника — Исии Сиро, генерал-майора медицинской службы, доктора биологических и медицинских наук, бывшего начальника подразделения № 731.

Главный военный преступник генерал Исии Сиро нашел убежище в Соединенных Штатах Америки.

Вот что вспомнилось мне в дни процесса, проходившего в Хабаровске с 24 по 30 декабря 1949 года.

Моя фамилия не фигурировала в списке свидетелей обвинения. За меня и за моих друзей, уцелевших и безвременно ушедших из жизни, показания давал немой свидетель — документальная кинолента “Экспедиция в Нинбо”. О том, как попала в руки правосудия коробка с этим фильмом, из всех присутствующих на процессе знали только двое: я да еще один из членов военного трибунала — совершенно седой генерал с моложавым лицом, по которому сразу было видно, что он уроженец Кавказа.

Как-то во время перерыва между заседаниями мы столкнулись с ним лицом к лицу в курительной комнате. Уже прозвенел звонок, и вблизи никого не было.

— Послушайте, Дракон, — обратился он ко мне по старой памяти так, как меня уже давно никто не называл, — я все забываю вас спросить: каким это образом вам удалось, работая в таком осином гнезде, как Харбин, столько лет оставаться вне всяких подозрений?

— Ничего удивительного, товарищ генерал. По документам моя фамилия была Дитерикс, та же самая, какую носил главарь Русского общевоинского союза, сколоченного из белогвардейцев, осевших в Китае и Маньчжурии. Несколько прозрачных намеков на влиятельного дядю, разумеется, без упоминания фамилии, и вот уже в глазах властей я — племянник генерала Дитерикса. А когда ты племянник такого дяди, кто тебя заподозрит в том, что ты “красный”?

— Тогда не лучше ли вам было жить в Харбине под собственной фамилией? Пусть был бы, скажем, племянник атамана Семенова. А? Неплохо звучит?

— Извините, товарищ генерал, но для племянника атамана Семенова открывалась другая карьера — служба в жандармерии. А меня больше устраивала служба в дорожной полиции. Работа, правда, пыльная, но зато не грязная!..

 Одноглазый Циклоп – лучший мой друг. Мы это с ним установили вчера. Он так красочно и горячо расписывал перспективы, открывающиеся передо мной, если я всегда и во всем буду держать его руку, что я едва не бросился ему в объятия. Только врожденная сдержанность помешала мне сделать это. Мы скрепили договор о дружбе кружкой-другой светлого пива и решили, что на свидание с Кло явимся вдвоем.

Впрочем, лукавый Циклоп нарушил слово и прихватил в кафе приятелей. Сейчас они сидят за угловым столиком и со cкучающими физиономиями потягивают аперитивы. С нами они не разговаривают и даже не смотрят на дверь, откуда должна появиться Кло Бриссак, двадцати двух лет прелестная и таинственная.

Если Циклоп мой друг, то Клодина – моя гордость рост сто пятьдесят семь, талия пятьдесят пять, размер обуви – тридцать третий. Согласитесь, такое встречается не каждый день. Если же к перечисленным достоинствам добавить родинку на левой щеке, голубые глаза и длиннющие волосы, волшебством парикмахера превращенные в старое золото, то, право, легко понять Циклопа, загоревшегося желанием познакомиться с Кло, и чем скорее, тем лучше. Ради такого случая он даже переоделся в новенький костюм, узковатый в плечах, и заколол свой бордовый, очень корректный галстук жемчужной булавкой.

Утром, готовясь к свиданию, Циклоп так волновался, что выкурил лишнюю сигарету. Десять штук в день, – вот та норма, которую он себе определил во имя долголетия, и ровно десять слабеньких «Реемтсма» умещается у него в портсигаре. Об этом я узнал вчера во время задушевной беседы, равно как и то, что дома у него невеста – премилое существо, с коим он обручился еще в сороковом.

– А как же свидание с Кло? – спросил я. – Господь, освящающий браки, не прощает измены избранницам, даже, если они совершены в помыслах, а не действии.

– Бриссак – особый случай. И потом, кто она – женщина или призрак? Или, быть может, плод- вашей, фантазии?

– Я реалист.

– Вы? – Очки Циклопа нацелились в мою переносицу. – Милый мой, да вы или сущее дитя, или фантаст почище Гофмана. Три месяца знакомы с вашей Кло, а не знаете адреса и, бьюсь об заклад, ни разу не слазили ей под лифчик.

– Так оно и есть.

– Так или не так, я это выясню. Если, конечно, Клодина Бриссак не призрак. В последнее время, знаете ли, я столь часто имею дело с призраками, что считаюсь в наших кругах доктором оккультных наук. Вы меня поняли?

– Еще бы! – сказал я и пожал плечами.

При желании мне ничего не стоило поразить Циклопа деталями, которые на известный срок развеяли бы его сомнения, но я предпочитаю приберечь их напоследок, на тот стопроцентный возможный случай, если Кло не явится в кафе. Ночью я так долго думал о ней, что вся жизнь Клодины, просмотренная, как лента фильма, запечатлелась в моей памяти: знаю я и склонности Кло, и ее сокровенные привычки, и особенности, вроде манеры растягивать гласные в слове «милый».

– Так где же ваша крошка? – спрашивает Циклоп и постукивает ногтем по стеклу часов.

Ноготь хорошо отполирован и вычищен. Кожица у основания подрезана. Я слежу за рукой Циклопа и думаю о том, что у него удивительно красивые пальцы: длинные, тонкие пальцы пианиста или аристократа.

– Еще не вечер, – отшучиваюсь я. – Да и где гарантия, что Фогель не напутал? Говорил же я вам, что на могиле несколько кашпо, и было бы лучше, если б я сам поставил гвоздики куда надо. А ваш Фогель…

– Ни слова о нем!…

Правый, живой глаз Циклопа, увеличенный стеклом очков, с пугающей быстротой приобретает мертвенную холодность левого, фарфорового. В голосе проскальзывает резкая нота. Уловив ее, двое за столиком в углу угрюмо настораживаются и смотрят в нашу сторону.

– Успокойтесь, Шарль, – говорю я и медленно, не расплескав ни капли, подношу ко рту чашку с остывшим кофе. – Согласитесь, что я прав: Фогель не производит впечатления первого ученика.

– Скажите-ка это ему.

– Ну нет! Хирурги дерут втридорога, особенно когда имеют дело со сложными переломами… Но я не об этом, Шарль! Просто мне кажется, что на кладбище нужно было ехать нам с вами. Второе кашпо слева в нижнем ряду и три крапчатых гвоздики, и Кло прочла бы мой призыв: «Приходи завтра!»

Живой глаз Циклопа тихо оттаивает.

– Или наоборот, говорит он с полуулыбкой. – «Не приходи никогда». Три махровые гвоздики и еще какой-нибудь пустячок, о котором вы мне позабыли сказать. Так может быть?