Мы пробивались меж деревьев в центр кладбища, где была вырыта новая могила. И за нами неотступно шли горожане, многие из которых еще недружественно относились к нам под влиянием, как мы считали, враждебной агитации.

Их было больше, чем нас. Значительно больше. И когда мы окружили могилу, они стали за нами плотной стеной. Их томило любопытство. И они нетерпеливо дышали нам в затылки.

Может быть, среди них стоял и Долгушин. Может быть, это он и дышал мне в затылок. Но я не мог оглянуться.

Я вспомнил, как Венька любил говорить, что мы отвечаем за все, что было при нас. Нет, неверно, мы должны отвечать и за то, что будет после нас, если мы хотим быть настоящими коммунистами.

Венька Малышев лежал в гробу, чуть повернув голову, чтобы скрыть то место, в которое вошла пуля. Он лежал, как живой, крепко сжав губы, как делал всегда, обдумывая что-нибудь. В таких случаях, я помню, он закрывал глаза.

И я готов был поверить, что и сейчас он вдруг встанет, сердито посмотрит на всех и скажет, что это все ерунда, что он никогда не умирал и не умрет.

Я готов был поверить в самое невероятное в тот тяжкий час.

Но Венька не встает и не собирается вставать.

Вот уже разбирают доски, на которых держался гроб над могилой.

Я слышу, как стучит земля по крышке гроба.

Я долго иду среди пышных кладбищенских деревьев, среди буйно цветущих на хорошо удобренной земле цветов, среди памятников, старых и новых.

Земля вольготно дышит после дождя. И над землей подымается туман.

Я долго иду в тумане.

Вдруг впереди меня возникает, как видение, форменная фуражка нашего начальника. Она колышется в тумане среди ветвей кладбищенских деревьев, высокая, с острыми краями, еще не обношенная. И тотчас же я слышу слова:

– Вы не совсем правы. Самоубийство при всех обстоятельствах не наш метод и, разумеется, не наш, не советский аргумент.

Но это говорит не начальник, а Узелков. Я сразу узнаю его голос. И вот уже вижу его белую ворсистую кепку, мелькающую в кустах, – много ниже фуражки начальника, потому что и сам Узелков ниже.

– Безответственность – это, учтите, самый серьезный порок, – как бы внушает Узелков начальнику.

А начальник глубокомысленно сопит.

Ему, наверно, искренне жаль Веньку. Но он не в состоянии понять, как это его подчиненный вдруг может в чем-то не согласиться с ним. Есть же твердые, давно определенные правила, по которым положено начальнику приказывать, а подчиненному выполнять приказания. И начальник не может быть не прав, потому что он действует в соответствии с единым планом, в конечной пользе которого никто не станет сомневаться.

– Таким образом, в основе этого печального факта лежит грубая политическая ошибка, я бы даже сказал, политическая бестактность. И это мы не можем простить Малышеву. Мы обязаны смотреть правде в глаза. Вы согласны со мной?

Это спрашивает Узелков начальника.

А начальник что-то такое бурчит, чего я не могу расслышать. Он, должно быть, все еще не пришел в себя, все еще тягчайшее огорчение томит его. Но едва ли он в чем-нибудь возразит Узелкову.

Ведь Узелков говорит правильные слова. И говорит их от имени высшей силы, произнося могучее слово «мы». Он давно уже присвоил себе это право говорить от имени высшей силы. И никто не усомнится в этом его праве, так же как никто не заподозрит его в содействии самоубийству Малышева, потому что ни один прокурор не найдет в его поступке того, что на языке криминалистов называется составом преступления.

Ведь он же ничего явно преступного не совершил. Он только прочитал чужое распечатанное письмо, случайно оказавшееся в его собственной книге. Неужели такой мелочной факт мог привести к столь печальным последствиям? Неужели такого сильного, уверенного в себе человека, как Венька Малышев, мог доконать такой тщедушный деятель, как Узелков?

И вот Узелков идет за пределами кладбища рядом с нашим начальником и, преисполненный чувства собственного достоинства и собственной непогрешимости, произносит торжественные слова о мужестве и правде и советует бесстрашно смотреть правде в глаза.

А по раскисшей земле мягко стелется теплый туман, в котором отчего-то знобит меня, и я все время думаю о Веньке, о том, что, если бы ему привелось сейчас увидеть Узелкова, он, может быть, и сам бы не простил себе этой минутной слабости.

После этого прошло много лет. Я многое забыл из того далекого времени, о котором шла здесь речь.

Я забыл, наверное, даже некоторые важные подробности.

Но запомнилось мне особенно крепко, как на кладбище дышали нам в затылки любопытные горожане, обыватели уездного города, где мы были первыми комсомольцами, и как бодро шел после похорон Узелков.

Каждый раз, вспоминая это, я заново испытываю все ощущения того ненастного, печального дня. И чувство скорби, гнева и сожаления до сих пор не ослабевает во мне.

Переделкино,

октябрь 1956 г.

Шэн Чжи затаился в густых камышах.

Дождь стих, но низко и тяжело клубились мрачные тучи, и камыши, непролазно разросшиеся на многие километры, сердито шумели и свирепо размахивали черными метельчатыми верхушками, словно хотели разогнать зловещие тучи.

Шэн ждал, когда опустится ночь

Впереди — глубокие, страшные своими зыбунами болота, через которые нельзя пройти, а можно лишь перебраться ползком, отдыхая на плетенке из ивовых прутьев.

Нечего и думать о том, чтобы пускаться в опасный путь, если ты не запасся такой плетенкой из гибкой лозы.

А что за болотом?

За болотными топями — опять заросли камышей, а дальше густые кусты, заливная пойма и река. Неглубокая и не мелкая, не широкая и не узкая. Шэну нужно будет переправиться через нее. Как? Только ночью и только вплавь. Но плыть нужно так, чтобы не раздалось ни единого всплеска.

На том берегу Шэн опять затаится в камышах. Точь-в-точь в таких же, как эти и точно так же сердито шумящих.

Шэн будет терпеливо ждать, а когда Шэн заслышит шаги пограничников, выберется из камышей. С поднятыми руками выйдет он навстречу пограничникам и скажет по-русски:

— Здравствуйте, товарищи, я — Шэн, мне нужно к товарищу Никанорову!

Пограничники поведут Шэна на заставу, и начальник заставы улыбнется ему, как старому, доброму другу.

Начальник заставы поздоровается с Шэном за руку и сам проводит его в маленькую отдельную комнату, где окно задернуто белыми занавесками, где под потолком мягко светится матовая лампочка на коротком проводе, где тепло и тихо, и железная койка с панцирной сеткой сама располагает ко сну.

Начальник заставы отдаст распоряжение, чтобы Шэну дали сухую одежду и принесли поесть.

Начальник заставы скажет Шэну.

— Подкрепись и отдохни с дороги, а я тем временем…

Шэн знает, что начальник заставы тем временем свяжется по телефону с товарищем Никоноровым. Если даже будет глубокая ночь, начальник заставы все равно сразу же позвонит товарищу Никонорову. А утром, когда Шэн проснется, товарищ Никоноров будет уже на заставе.

— Вот это вам от Дракона, возьмите, — скажет Шэн товарищу Никонорову и выплетет из косы черный шнурок — самым обыкновенным шнурок. Такими зашнуровывают ботинки. Те, кому есть на что купить ботинки.

Но Шэн знает, и товарищ Никоноров знает что шнурок из косы только по внешнему виду совсем обыкновенный.

А на самом деле?

На самом деле этот шнурок — с секретом. Полоска тонкого, почти воздушного шелка, к тому же скатанная в тугую трубку, — вот что помешается внутри шнурка.

До осени прошлого года через границу ходил Таку — маленький старичок со слезящимися глазами, гольд по национальности. Со стороны посмотреть — палочки для еды в руках не удержит. Но у чего были неутомимые ноги, зоркий глаз и уверенная рука, у старого зверолова Таку, сбивавшего с дерева белку одной дробинкой.