Но если эта надежда не оправдается?

Что будет с объектами рыцарской операции?

В довершение картины газета даёт ещё такую немаловажную деталь.

Местность, купленная штабом по соседству с вышеназванными деревнями, уже подвергалась пробе по части её удобств для обучения боевой стрельбе. Она оказалась удобной — ружья стреляли, пули летали… После сделанных несколько раз опытов артиллерийской и ружейной стрельбы оказалось, что данное пространство в две с чем-то версты весьма недостаточно для ружей новейшей конструкции. Бывали не раз примеры, что пули залетали в чужие владения, портя страшно лес и приводя в ужас работавших на поле крестьян.

Согласитесь, что в мирное время полевые работы под свист пуль являются чем-то, выражаясь мягко, нелепым. По этому поводу некоторые из крестьян деревень Драгокупово и Новоселье раз сделали заявление одному из касавшихся этого дела чинов, наивно прося его ходатайствовать об обмене подверженных пулям частей надела на смежную землю. На это чин пресерьёзно заметил:

— Зачем казне обменивать? У вас пули только пролётом.

— Но ведь звенят подчас… Жутко работать. Да и стеснение, если войско цепь выставит… — продолжали те робко настаивать.

— А ты пригнись, когда зазвенит, а то больно спесивы… — изрекла власть и удалилась.

Положим, это очень весело и остроумно на нетребовательное ухо, но каково-то тем, которым приходится работать в отдалённых частях своего надела под звон таких пчёлок, работать в страду, когда и оторваться-то от работы нельзя, и так всегда, с неотступною при этом мыслью, что и долгие, нескончаемые годы и ты, и твой сын, и внуки могут подвергаться таким неприятностям.

Можно ли надеяться, что вся эта удивительная белиберда, хранящая в себе зачатки многих трагедий, будет строго обследована?

Удивительную по деталям драму рассказывает одна из московских газет.

Место действия — Клинский уезд, Московской губернии. Позапрошлой осенью, рано утром, жители деревни Глазково, Покровской волости, около Клина, были внезапно поражены отчаянным женским криком со двора крестьянской избы Хваткиных. На перекладине с туго затянутой петлёй на шее висел труп молодой двадцатилетней женщины, жены сына Ефимьи, — Авдотьи Хваткиной. Труп висел лицом к задней стене сарая; немного в стороне от него валялся на сене дублёный полушубок покойной, пустая полбутылка от водки и стакан.

Решили, что это самоубийство, и, решив так, все успокоились, — все, кроме матери Авдотьи Хваткиной. Ей показалось, что тут дело неладно, и она в этом смысле подала прокурору заявление.

Тогда в Глазково явилась следственная власть и сразу же узнала, что у пятидесятилетней Ефимьи Хваткиной есть возлюбленный — шестидесятилетний Семён Поляков.

Их арестовали на основании высказанного матерью Авдотьи подозрения. Тотчас после ареста Ефимья Хваткина созналась, что её сноха Авдотья была сперва отравлена и затем задушена.

— Дело это не моих рук, я только помогала, а убивал её Семён. Порешили мы с Дунькой за её злые укоры.

А порешили они так: Семён Поляков достал где-то мышьяку, а Ефимья напекла к ужину лепёшек из творогу с тёртым картофелем и в две из них этот мышьяк подсыпала. Когда яд стал давать себя чувствовать, убийцы, как разъярённые звери, бросаются на свою беспомощную жертву. Семён вскакивает ей на ноги и держит руки, а Ефимья срывает с неё фартук и одной рукой затыкает его в рот Авдотьи, а другой её душит за горло.

Услыша возню и стоны, сестра душительницы, идиотка, дрожа от ужаса, бросается в избу, где на печи лежит умирающий дряхлый старик, её отец.

— Эх, оставь… а то и с нами то же будет… — вздыхает и осеняет себя крёстным знамением старик.

Выслушав показания преступников, следствие распорядилось произвести судебно-медицинское вскрытие трупа. Когда вынули из могилы гроб, ни один мускул не дрогнул на лице Ефимьи; муж покойной и его молодая жена заплакали. Судебно-медицинское вскрытие обнаружило как признаки отравления, так равно и знаки насильственной смерти от удушения. Вся деревня собралась смотреть, как поведут злодеев.

И вдруг через толпу протискивается идиотка, сестра убийцы, Ефимьи, и бросается преступной в ноги:

— Прости, сестра. Грех твой велик… За что ты погубила Авдотью? Кровь христианская на всех на нас падёт…

С этими словами идиотка быстро вскакивает на ноги и с какой-то ненавистью шепчет сестре:

— И поделом тебе в каторгу идти. Ты, проклятая, всех нас погубила! Я сама по ночам от тебя давиться хотела…

Убийца Ефимья Хваткина — небольшого роста, худощавая старушонка, с мелкими чертами лица и хитрыми маленькими глазами. Никто из её односельчан не вёл с ней близкого знакомства. Многие знали её за воровку. Сестра же её, идиотка, рассказывала между прочим, что Ефимья не раз будто бы душила своих новорожденных детей и трупы их закапывала на берегу реки.

Л.Н.Толстого не раз упрекали в том, что он в своей драме слишком сгустил краски и утрировал, — жизнь оправдывает его от этих упрёков. Мало того, она говорит, что может быть и хуже того, что изображено в драме Льва Николаевича.

Деревенская жизнь не может же создавать характеры добрые и ясные, раз она вся до малейшего движения — борьба за существование, за кусок хлеба.

Из такой школы трудно ожидать иных учеников, кроме Ефимьи Хваткиной и её возлюбленного, а если их всё-таки ещё сравнительно мало, нужно это отнести на счёт терпения и выносливости русского народа, на счёт его уменья хранить в себе «душу живу» во всех положениях, в которые ставит его судьба, слишком жестокая, слишком тяжёлая.

«Симпатичное стремление общества и прессы к облегчению положения рабочего и сокращению трудового дня почти всегда и повсеместно разрешалось в благоприятном смысле…»

Такими словами начинается письмо киевских наборщиков, помещённое в газете «Киевское слово».

Слова, так сказать, «розовые» и с действительностью имеющие мало общего.

— А впрочем, не в этом дело! — как говорит один из героев Мамина-Сибиряка, пьяненький литератор из мелкотравчатых.

Дело вот в чём: казанские газетные наборщики поднимают вопрос о тяжести своего положения и о необходимости облегчить его посредством праздничного отдыха. Казанским наборщикам сейчас же откликнулись орловские, теперь откликаются киевские, и следует ожидать, что скоро откликнутся и ещё многие. В этом единогласии есть нечто такое, что, если б оно случилось лет двадцать, тридцать тому назад, возбудило бы в обществе соответствующие внутреннему значению факта толки и послужило бы для общества того времени источником «подъёма духа» и т. д.

Фактец сам по себе довольно оригинален и не малозначителен: он, как бы то там ни было, свидетельствует не о чём ином, как именно о зарождении у некоторой части рабочей среды самосознания и сознания своих человеческих прав.

И, право, тут есть чему порадоваться: нас не часто дарит судьба такими явленьицами…

Не народилось ли вокруг нас чего-либо нового за тот период времени, пока мы, отдыхая от жизни, пребывали в равнодушии к ней?

Это нечто поразительное по своей крайней нелепости и по отсутствию смысла.

Дело происходит недалеко от нас — в Камышине [13].

Вот уже второй год, по словам «Саратовского листка», как камышинцы упорно и настоятельно хлопочут о том, как бы сбросить с своих плеч голову, — собственного своего, ими же избранного городского голову. Выбрали его, почтили своим доверием и ныне во что бы то ни стало желают с ним развестись…

Но, увы! — все их старания успехом не увенчиваются…

За два года несколько камышинских граждан успело добиться развода с своими жёнами, добиться разрыва даже такого неразрывного союза, как брачный, а развода с господином Ефимовым вся городская дума никак не может добиться. И сколько дума эта ни заявляет о той ошибке, в которую она впала, избрав господина Ефимова в головы, сколько она ни доказывает, с одной стороны, эту свою ошибку, а с другой — своё раскаяние и искреннее желание во что бы то ни стало исправить её, — ей, этой думе, никто не внемлет.