Вслед за Волокушиным подошёл Евдоким Костин, маленький, сухой, большеглазый, в белом рваном пиджаке, в грязных штанах из парусины, подвёрнутых до колен, босой. Ему, вероятно, лет под тридцать; смуглый, суровый, в чёрной бородке, он очень похож на цыгана. Земский, играя хлыстом, посмотрел на него неласково, но в это время Гришка, наклонясь к земскому, сказал:

— Вон, Митрий Сергеич, опять мужик на дворе мочится. Никакого слада с ними нет…

— Дай его сюда, сукина сына!

Гришка подвёл коренастого человечка с весёлым лицом в окладистой бородке. Земский, покраснев, спросил негромко:

— Ты где ж это мочишься?

— А вон там, — ответил мужик, показывая рукой.

— А ты понимаешь, что здесь происходит?

— Предположительно — судятся, — не сразу сказал мужик.

— Ага, понимаешь, значит! — сказал земский, снова бледнея. — Так вот: за то, что понимаешь, а всё-таки пакостишь, я тебя арестую на трое суток.

Мужик удивлённо взмахнул головой, оглянулся и быстро сунул руку в карман пестрядинных штанов.

— Прочь! — рявкнул земский, хлопнув хлыстом по столу, и привстал на стуле, а мужичок, пугливо отскочив, протянул руку с конвертом в ней и тоже прокричал:

— Докладаю письмецо, от братца вашего Сергей Сергеича.

Земский вырвал конверт из его руки, разорвал, прочитал письмо и усмехнулся, спрашивая:

— Ты — первый раз здесь у меня?

— Первоначально, — виновато ответил мужик.

— Когда тебе брат дал письмо?

— Вчера, ополдень.

— Пешком шёл?

— Следственно.

Снова нахмурясь, обмахивая лицо письмом, земский несколько секунд смотрел на мужика молча, должно быть, заметив, что мужик не совсем обычный: золотистая бородка аккуратно подстрижена, волосы на голове лежат гладко, плотной рыжеватой шапочкой, кожа лица и шеи — чистая, как будто он только что мылся в бане. У него приятные синеватые глаза. На левой руке его висят серые, пыльные лохмотья, а на нём, поверх изношенной полотняной рубахи, сильно потёртый, необыкновенно пёстрый жилет, как будто из атласа, расшитого разноцветным шёлком.

— Что это значит — следственно? — строго спросил судья.

Мужик, переступив с ноги на ногу, торопливо заговорил:

— Как, значит, Сергей Сергеич сказали, так вслед за тем и пошёл я…

— Говорите вы, чёрт вас… Смысла слов не понимаете. Кто это научил тебя — следственно, первоначально?

Мужик виновато ответил:

— Артикехтер.

Земский мигнул, точно ему пыль в глаза попала, и захохотал, кругло открыв рот, раздувая смехом пышные свои усы. Густой, гулкий хохот его вызвал улыбки на тёмных, потных лицах народа. Бунаков даже взвизгнул, но тотчас прикрыл рот ладонью. Брюхо Волокушина колыхалось беззвучно, на рыхлых его щеках шевелились морщины. Только Иконников не обращал внимания на происходящее; стоя у колодца, он поил лошадь из бадьи и, черпая воду ладонью, поливал голову и грудь спящей женщины.

— Ох, черти, — сказал земский, устав хохотать, вытирая платком слёзы. — Артикехтор, — повторил он, усмехаясь, и, записав слово на письме брата, помахал письмом в красное лицо своё.

— Как же он тебя учил, артикехтор?

— Надо, дескать, кругло говорить, а не шершаво. Ты, говорит, не мужик, ты — мастеровой…

— Что за вздор! — говорит земский, милостиво усмехаясь. — Ну, ладно, арест я снимаю с тебя.

И обращается к народу:

— Вот видите, какой… исполнительный мужик. Дали ему приказание — иди! И он отшагал пятьдесят две версты… точно рюмку водки выпил! Раз-два, левой, правой, — э! Молодец! Но всё-таки ты, братец, соображай, где что можно делать! Суд — это, знаешь, всё равно как, например… обедня, богослужение. Потому что суд защищает правду, а правда — от бога.

Он поднял руку в небо, блестели ногти его пальцев. Но сравнение суда с обедней, видимо, не удовлетворило его, он добавил построже:

— Суд — это как воинский парад пред богом. И — царём. — И обратился к народу:

— Если бы это сделал кто-нибудь из вас, которые бывали у меня, я бы такому болвану неделю ареста дал. Учить вас надо.

— Ох, надо! — подтвердил Волокушин, тяжко вздохнув, а земский снова заговорил с мужиком в жилете:

— Брат рекомендует тебя как хорошего столяра. Пойдёшь ко мне в Савелово, там тебе работа будет.

— Ваше благородие, — сказал столяр, — у меня струмента нет.

— Пропил?

— Заложил случайно. Дитя померло, ягодкой-земляникой объелось. Похороны, то да сё. Дополнительно — Сергей Сергеич меня с работы послал, я вот у него, у Василья Кириллыча, работаю…

— Ничего, Волокушин подождёт, — сказал земский. — Подождёшь, да?

Волокушин поклонился.

— Как угодно, Дмитрий Сергеич…

— Ну, вот видишь, — сказал земский, хмурясь. — А где инструмент заложен?

— У Ивана Петровича, — охотно ответил столяр.

— И — врёшь, — быстро сказал Бунаков. — Есть у тебя инструмент.

— Чужой, Волокушина. Да и не годен для тонкой работы.

— Молчи! — приказал земский, строго глядя на Бунакова. — Ты что же? Ростовщичеством занимаешься?

— Ваше воскородие, милостивец, — жалобно запел Бунаков. — Ежели Христом богом просят, так как же? По доброте души моей…

Привстав со стула, земский веско сказал:

— Немедленно возвратить инструменты столяру! Понял? Дроздова!

— Вот она я, батюшка, здесь, — успокоительно сказала женщина, но отодвинулась от стола подальше.

— Ты согласна продать корову?

— Да ведь куда же её, без ноги-то!

На всякий случай Дроздова, сделав плачевное лицо, отирает полой кофты сухие глаза.

— Так вот — Бунаков купит её. Яковлев, запиши решение!

— Ваше воскородие! — завыл старик. — Куды мне её? Теперь — лето, мясо — не едят. Прямой убыток.

— А если ты будешь визжать… — закричал земский, и Бунаков, согнувшись, пряча голову, втолкнулся в группу людей, точно козёл в стадо овечье.

Земский расправил плечи, молодецки выгнул грудь и спросил:

— Волокушин, почему не платишь за работу Костину?

— Тому причина — законная, ваше высокородие, — чётко заговорил мельник. — Он, Евдокимко, порядился жернова отбить: нижний — лог, дорогой, самолучший московский камень, и верхний — ходун, тоже самолучший, днепровский. Он, Евдокимко, славится как первый мастер этого дела, однако жернова мои сбил. И это сделано для озорства. Вот, спросите людей, каков он есть злой озорник.

— Ой, верно это, — подтвердила Дроздова.

— И за это я плату ему задержал, как нанесён мне крупный убыток…

— Довольно, — приказал земский. — А ты, Костин, что скажешь?

— Врёт он, скажу я, — высоким тенором ответил Костин. — Вы спросите его: пробовал он жернова?

— Не учить меня, дурак! — крикнул земский. — Я сам знаю, о чём надо спросить.

Закурив папиросу, он решил:

— Волокушин! Требуется, чтоб сведущие люди осмотрели жернова и сказали: испорчены они или нет?

Усмехаясь, Евдоким Костин шагнул ближе к столу.

— Ваше благородие! Сказать что может только работа, а сведущие люди будут мельники, так они, конечно, скажут против меня. Я их, дьяволов, знаю.

— Ты — что? Учить меня хочешь? — спросил земский зловеще.

— Да нет! Куда мне! Только — жить надо мне, а без работы я — не жилец. Волокушин меня второй месяц за руки держит. Пускай бы хоть половину заработка отдал, чёрт с ним, боровом.

Выдувая дым из ноздрей, поблескивая глазами, земский так же зловеще, но потише заговорил:

— Я про тебя, Костин, кое-что слышал, — нехорошо говорят про тебя!

Но Костин не уступал, тенорок его поднимался всё выше.

— Мало ли что говорят! Мы все друг о друге нехорошо думаем, а говорим — того хуже. Вот про Волокушина говорят, что он жену до смерти забил, а уж ростовщик он посильнее Бунакова.

— Куда мне! — жалостно вставил Бунаков, а Дроздова добавила басом:

— От Василья Кириллыча вся волость плачет.

— Какой я ростовщик? — удивлённо спросил кого-то Бунаков, но из толпы прозвучал негромкий, однако вполне уверенный возглас:

— Оба вы ненасытные мироеды!