В одном из маленьких ресторанов мой знакомый встретил двух товарищей, один из них был солидно выпивши, другой — весьма смущён этим. Пьяный говорил неаполитанцам речь, конечно, на русском языке, и немножко покрывая её «матом».

— Дьяволы… Земля у вас — хорошая, а как вы живёте? Живёте как?.. Чего ждёте, а?

Трезвый уговаривал его:

— Перестань! Ты же пьяный, ты флот конфузишь! Мы должны вести себя примерно…

— Стой, погоди! Чего они ждут, а? Товарищи итальянцы! Берись за дело…

Мой знакомый легко читает по-русски, но плохо говорит. Он решил придти на помощь трезвому товарищу и заговорил с ним. Тот сначала спросил:

— Вы эмигрант, что ли?

— Нет.

— Верно?

— Честное слово!

— Ну, тогда, брат, помоги мне купить кисточку для бритья. Ты скажи, чтоб за товарищем поглядели, не пускали бы его на улицу.

Пошли покупать кисточку, но у двери магазина моряк сказал:

— Ты погоди, я сам спрошу.

И, указав пальцем на кисть, спросил:

— Кванто коста (сколько стоит)?

Торговец назначил пятнадцать лир, а моряк, подняв два пальца, сказал:

— Дуэ!..

Торговец возмутился со всем пылом неаполитанца и сбавил пять лир.

— Тре! — сказал моряк.

Тут торговец, захохотав, спросил:

— Руссо? Маринано руссо, си?

— Вот именно, этот самый, — сказал моряк и получил кисточку за три лиры, после чего торговец долго, дружески хлопал его по плечу. Возвратились в ресторан, там смирно сидел пьяный под заботливым надзором неаполитанцев.

— Ну, спасибо, — сказал моряк моему знакомому и прибавил одобрительно:

— Язык у них очень простой.

Он ушёл вниз, к порту, уводя с собою ослабшего товарища.

Затем знакомый мой увидал ещё одного моряка, тот, стоя перед витриной книжного магазина, шевелил губами. Повторилась та же сцена — был поставлен тот же вопрос:

— Эмигрант?

Но затем последовало объяснение:

— Эмигрантов я, конечно, не боюсь, а противно руку пожать изменнику интересам трудового народа.

Этому моряку нужно было купить кашне.

— Не шёлковое, а простое!

И снова торговец запросил, кажется, тридцать лир, уступил за цену, предложенную моряком, потому что:

— Вы — русский храбрый моряк, ваши друзья помогли нам в Мессине и поискам экспедиции Нобиле во льдах вашего моря. Мы это помним!

Хождение моего знакомого по улицам Вомеро закончилось так: на одной из маленьких площадей он увидел тесную группу, несколько десятков неаполитанцев и среди её — нашего моряка. Это был человек, убеждённый в том, что правда, сказанная по-русски, понятна людям всех иных языков. Он и говорил по-русски всё, что может сказать человек, твёрдо верующий в силу и победу своей правды. Слушали его молча и серьёзно.

— Хороший город у вас, а как живёт в нём беднота? Грязь, вонь…

Толпу растолкал какой-то человек, обнял моряка и поцеловал его.

Но тотчас же другой человек, одетый более чисто и с лицом сытого, сказал тому, который поцеловал моряка, очень строго сказал:

— Вы слишком любезны, смотрите, это может быть плохо для вас.

Этой характерной сценкой я закончу мой маленький отчёт.

Французская газетка «Попюлер» напечатала, что «итальянские власти» устраивали в честь советской эскадры «пиры» и «празднества». Эта ложь нужна была газете для того, чтоб сказать несколько пошлостей о «красных моряках». Газета «Попюлер» не боится быть смешной, — она твёрдо уверена в глубоком невежестве своих читателей.

Огромный город накрыт грязновато-серой тучей. Она опустилась так низко, что кажется плоской и такой плотной, что разорвать её может только сила урагана. На крыши великолепных зданий, на оголённые деревья, чёрные зонтики людей и асфальт мостовой сеется мокрая пыль, смешанная с горьким запахом дыма и грибов, которые загнили. Тёмно-каменные стены домов осклизли, они как будто покрыты плесенью, чёрная мостовая траурно блестит. Гудят, звонят автобусы, автомобили, трамваи, трещат мотоциклеты, и этот треск заставляет подумать, что у города расстроен желудок. Шум почти заглушает голоса людей, люди кажутся немыми, лишь изредка слух ловит сердитые окрики и печальное всхлипывание воды в трубах водостоков. Быстро идут навстречу друг другу пешеходы, и есть что-то враждебное в том, как неохотно уступает дорогу один другому. Мелькают в глазах жёлтые ноги женщин. Женщины, покрытые зонтиками, похожи на ожившие грибы более, чем мужчины.

За высокой стеною, сшитой из гладко выстроганного тёса, возводится, уплотняя город, ещё одно огромное здание. Стена, снизу доверху, ярко расписана рекламами, у основания её отсыревшая старуха, окутав голову и плечи изношенной, грязной шалью, молча продаёт газеты. Одна из реклам изображает женщину в голубой пижаме, она сидит в жёлтом кресле, пред изящным столиком, на нём — кофейный прибор. Тонкими пальчиками розовой ручки женщина держит маленькую чашку. Всё — очень красиво и соблазнительно, только ноги женщины неестественно длинные.

К ним прижался спиною человек в чёрных очках, на деревяшке вместо правой ноги и без кисти на правой руке, левая висит вдоль тела, в ней зажата измятая серая шляпа. Он — неподвижен и тоже кажется неуместно написанным на рекламе художником-реалистом. Но он — живой, и каждые две-три минуты шевелится, подставляя прохожим шляпу. Жест этот он делает очень странно и сложно: сначала сгибает руку в локте, потом заносит её медленно к правому плечу и, делая ею косой полукруг справа налево и сверху вниз, протягивает вперёд. Лицо его морщится, перекосив рот, он двигает губами. Рука его держится вытянутой четверть минуты, не более, и снова бессильно падает вдоль тела. Этот сложный и трудный жест — бесполезен, — милостыню человеку в чёрных очках не подают, в течение двух часов никто не бросил монету в шляпу его. Чёрные стёкла на месте глаз делают лицо его мёртвым, и после каждого жеста он снова неподвижен, точно написанный на рекламе о пижамах. Он, должно быть, один из героев войны, «защитник отечества», «борец за национальную культуру». Рекламу он портит, он, вероятно, сотрёт своей спиною ноги элегантной женщины, которая так изящно держит розовой ручкой маленькую чашку для кофе.

Широкие витрины магазинов показывают тысячи метров разноцветных материй, струятся потоки шёлка, и всюду — чулки, чулки! Пред витриной с чулками стоит группа женщин, над ними — многосводный пузырь чёрных зонтиков, он совершенно скрывает головы и лица. Женщины думают о ногах своих, и, вероятно, многие из них сожалеют о том, что природа создала их только двуногими. На четыре ноги можно бы натянуть две пары прелестных чулок.

Стремительно скользит по мокрому асфальту авто «Скорой помощи» и круто поворачивает на панель, почти упираясь в дверь магазина измерительных приборов, — дорогу ему пересёк маленький шикарный автомобильчик на двоих; из него высовывается голова в блестящем цилиндре, жёлтое лицо с моноклем в глазу и кулак в рыжей перчатке, кулак гневно грозит шофёру «Скорой помощи», в другой руке человека с моноклем букет цветов. Спешно подошёл полицейский в плаще, уже собралась небольшая толпа зрителей, — в авто «Скорой помощи» что-то неблагополучно, дверь в него открыта, суетятся два санитара, поднимая кучу мокрой и грязной одежды, полицейский отдаёт честь человеку в цилиндре и, подойдя к шофёру «Скорой помощи», вынимает из-под плаща книжку, карандаш.

— Виноват не я, — кричит шофёр.

— Не он, — подтверждают зрители. Человек в цилиндре уже уехал. Полицейский молча пишет.

У витрины магазина готового платья для мужчин стоит некто в мокром пиджаке, окурок папиросы приклеен к его синей нижней губе. Воротник пиджака поднят, одна рука засунута в карман измятых брюк, другая держит под мышкой маленький ящик, в нём шевелится, повизгивает кудлатый щенок. За стеклом витрины стоят великолепно одетые люди с головами из мастики, у всех верхние части черепов пристёгнуты глазами к скулам, точно пуговицами, раскрашенные лица ангельски красивы, но несколько идиотичны. Вполне возможно, что без голов эти люди были бы внушительнее, но традиция требует, чтоб человек имел голову даже и в том случае, если она не нужна ему. Человек с кутёнком под мышкой и окурком на губе смотрит на этих людей так, точно он горестно сожалеет: почему он не манекен и не стоит за стеклом? Он тоже умеет стоять неподвижно, и от куклы его отличает только сухой, осторожный кашель. На серую кепку его регулярно, через определённое число секунд, падает крупная капля воды. Только одна почему-то.