— Неужели причина только в этом?

— Вы что, собираетесь меня исповедовать?

— Нет, вы сами как будто исповедуетесь!

— Ну, были и еще кое-какие оплошности.

— Микроскоп, книги, долговые расписки…

— Ах, вам все известно! Может, я и впрямь не был безгрешен?

— Во всяком случае, «зеленый глаз» не считал вас безгрешным и известил начальство о том, что таким, как вы, не следует доверять просвещение юношества. И вы отомстили ему.

— Естественно.

— А ведь он поступил правильно.

— Только не по отношению ко мне.

— Вы были не правы.

— Не хотите ли теперь сами исповедаться передо мной?

— Я не умираю.

— А кто, собственно… Ну ладно, выбор у нас небольшой: вы или я. Значит, я.

Больной попытался улыбнуться — и не сумел; у него были еще вопросы, но он не отважился задать их.

— Мне уже лучше, — наконец выдавил из себя он.

— Так всегда бывает…

— Когда бывает?

— Тогда!

Поколебавшись, он спросил:

— Кто был тот всадник?..

— Он приказал отвезти вас домой, его зовут…

Сиделка прошептала фамилию на ухо больному.

— Ничего себе! А дамы с собакой?

— Вон стоят от них цветы.

— Цветы? Я и не знал, что тут есть цветы. В самом деле!.. Ну, если всадника величать так-то, значит, у дам фамилия такая-то.

Он шепотом произнес другое имя, и сиделка кивнула, подтверждая его догадку.

— Боже милостивый, какое хитросплетение представляет собой человеческая судьба! Все друг друга знают, все либо родственники, либо примешаны к делу еще каким-либо образом; одна и та же кровь растекается по множеству ручейков, одна и та же энергия питает все наши звериные тела. Злая воля двух дам пускает стрелу в виде собаки, стрела попадает в лошадь, лошадь лягает нужного человека, и за всем этим скрывается «зеленый глаз» под конголезским флагом — не исключено, что он приходится родней участникам событий. Человек рождается в гуще толпы, он должен сообразовывать свои движения с другими людьми, а он отдавливает им ноги и пихает стоящих вдоль берега в море, невольно становясь причиной их смерти. Всякое твое движение опасно для окружающих, и тем не менее двигаться необходимо… Я не виноват, они не виноваты… Кто ж тогда виноват?

Снова начались боли и была извлечена бутылочка с морфием, отчего личность больного совершенно преобразилась и он перестал быть скептично-безответственным человеком света. Он проникся ощущением серьезности жизни, крепости любовных уз, требованиями долга, чувством вины и ответственности, и его с удвоенной силой захлестнула тоска по утраченным жене и сыну.

— «Марш Фалькенштейна! Запись фирмы «Нактигаль»!» Выяснив примерно их местонахождение, я снова нанял прошлогоднюю дачу — в надежде заманить улетевших пташек обратно в клетку. Дом стоял на зеленом островке, который посредством коротенького моста соединялся с материковой сушей, где примыкал к курорту. Дом был деревенский, обжитой, при этом вполне просторный, так что там должно было хватить места для обоих наших милостей[38]; рядом находились купальня и причал. В прошлом году, когда жена отправилась в Париж, мы с сыном и слугами переехали на остров. Три недели дожидались мы ее возвращения из-за границы. Весна в тот год была поздняя. Мы обосновались на даче, когда стояли в цвету примулы, затем пришла пора ятрышника, а вот сирень никак не зацветала. Наконец, за несколько дней до Иванова дня, распустилась и она. К тому времени я велел сменить в доме обои, повесил новые занавески, отдраил полы и по возможности украсил наше жилище. И тут появилась супруга! Следующие две недели я жил полноценной, гармоничной, насыщенной жизнью. Я сознавал всю ее непрочность, однако именно в силу этой непрочности старался побольше давать и побольше брать, я жил в упоении, которому неминуемо должен был прийти конец. Как ни прекрасна была она, как ни прекрасен был наш сын, прекраснее всего были они вместе! Помню субботы… особенно одну субботу, когда к моим мосткам причалила садовникова лодка; я встал в шесть утра, лучи солнца холодно подсвечивали росистую траву, лодка была нагружена разнообразными летними припасами; я купил свежий стручковый горох, молодую картошку, редис, спаржу, клубнику — и розы. Потом забрался в собственную лодку и на ней осмотрел самоловную снасть, установленную под их окнами, пока они еще спали за голубыми занавесками. К тому времени, как я закончил осмотр, набежало семь часов; появилась дочка булочника, принесла всякое печево к кофе; служанки распахнули окна на задний двор, зашуровали в печи, и скоро из трубы потянулся сизый дым. Открылись и окошки спальни, после чего я, словно канефора с жертвенной корзиной[39], понес туда свои дары, и в этой чудесной комнате с белой мебелью, перед распахнутыми окнами, через которые, мягко раздвигая занавеси, влетал и улетал морской ветерок и через которые доносились щебет птиц, шелест листвы и шум прибоя… в этой чудесной комнате я осыпал розами кружева, белые простыни и прекрасные юные тела. Восторженный лепет ребенка и смех жены прервало появление горничной с кофеем, который она подала в постель… Свою лепту в счастье нашего дома вносили две служанки; немногословные, опрятные, учтивые и сноровистые в своем деле, они распространяли вокруг необыкновенную уютность, и их стараниями хозяйство шло как по маслу, без сучка без задоринки, без каких-либо нареканий. Жена поддерживала с прислугой некую патриархальную близость отношений, и благодаря такой обстановке я чувствовал себя кум королю, не говоря уже о том, что временное материальное благополучие придавало нашей жизни оттенок изобилия и сопутствующей ему красоты. Какое блаженство!.. Вечерами, когда ребенок засыпал, мы с его матерью сидели вдвоем в чудесной гостиной; обычно жена играла на фортепьяно, но для меня музыка была лишь дополнением к ее красоте, ибо я не столько слушал, сколько смотрел. Даже когда мы беседовали, мне доставляло больше удовольствия следить за выражением ее лица, нежели за ее речами, скорее наслаждаться сладкозвучием ее голоса, нежели ее мыслями вслух. Тем для разговоров хватало: мы черпали их из прошлого, настоящего и будущего — в том виде, как мы его себе представляли; печаль и скука были нам неведомы; мы вынуждены были прерываться, чтобы вовсе не забыть про сон. Однажды мы досидели так до утра, и нам пришлось залезть в кладовку поискать, чем бы подкрепиться. Солнце уже взошло, и мы сидели на веранде, охваченные трепетом этого восхода.

— Долго ли продлится наше счастье? — спросила она.

— Тише! — отозвался я. — Как бы кто не услышал! Ne audiat Nemesis![40]

— Так ведь оно зависит от нас!

— Ничего подобного! Мы жаждем покоя, жаждем возможности быть вместе, а в нашу жизнь все равно вторгнется непокой, и кто-нибудь все равно разлучит нас!

— Кто же это?

— Не знаю!

— У нас замечательный дом, под крышей строят гнезда ласточки, лужайки покрыты цветами из соседских садов, служанки ходят на цыпочках, ребенок блаженствует, никто не ищет нашего общества, поскольку все поняли, что они тут лишние…

— Молчи!..

Тут я должен рассказать вам, — управитель музея исчез из сознания больного, и теперь он обращался к сиделке, — что в нашем замечательном доме водились привидения, о чем я не поставил в известность супругу. Весной, когда я только переехал туда, мне поведали следующую историю. На одном из пригорков — средь бела дня, во время сенокоса, — явилась женщина в черном. Если кто-то из косцов пытался подойти ближе, она отдалялась, если уходил от нее — приближалась. Я мгновенно сообразил, что все дело в оптическом обмане, в передаче изображения под определенным углом, и занялся разысканиями, из коих сделал вывод, что солнце, вероятно, светило на дом с фасада, так что лучи его били в два окна, и, если при этом была открыта дверь между передней и задней комнатами, могла возникнуть так называемая интерференция. Примерно тогда же (но я и думать забыл о привидении) мы с сыном и нянькой гуляли после обеда у моря.