— Смотрите, гости, — сказала нянька.

К дому действительно направлялись посторонние — одетая в черное дама с двумя девочками в красных платьицах, — и мы прибавили шагу, чтобы успеть встретить их. Минуты через две мы уже были на месте и осведомились у кухарки о гостях, на что нам было сказано, что никаких гостей нет. Безо всякой мысли о привидениях я обошел остров по краю и проверил, не причалила ли где лодка. Лодки не было. Обратный путь по суше также был отрезан, поскольку мы только что сами переходили через мост. Я махнул рукой на происшествие, сочтя его незначительным, и с головой ушел в работу. Спустя несколько дней я проснулся от ужаса; хотя в комнате не было видно и слышно ничего подозрительного, у меня создалось ощущение, будто в спальне кто-то есть и этот кто-то не спускает с меня глаз, пренеприятнейшим образом следит за мной. Я поднял штору; занимался рассвет, солнце подсвечивало небо из-за горизонта, но сегодня лучи его нагоняли невероятный страх, потому что в них присутствовала диковинная холодность и мрачность. Я пролежал в этом страхе до тех пор, пока солнце не взошло и не добралось до моего лица, не согрело одеяло, не убаюкало меня… Утром я встретился за кофе с нянькой. Мне показалось, что она не выспалась и хочет поговорить.

— Хорошо спали? — осведомился я.

— Как вам сказать?.. Мальчик-то спал крепко, а вот Сигрид никак не могла заснуть. Пришла с кухни к нам и попросилась лечь на полу.

— Почему?

— Сказала, там привидения.

— Она их видела?

— Никого она не видела и не слышала, только говорит, что-то чувствовала и напугалась до смерти.

— Ага, значит, у нас завелись привидения?

Девушка скептически улыбнулась, и на этом допрос окончился…

Ласточки тоже оказались не самыми приятными соседями. Весной, когда мы переехали на остров, их еще не было и в помине. Поначалу деревья, кусты и черепичную крышу обживали горихвостки, трясогузки и пеночки, которые чрезвычайно радовали меня своей веселой компанией. Сооружением гнезда занялась и серенькая мухоловка, облюбовавшая дыру в том месте, где в дом входил телефонный провод. И тут нагрянули ласточки, точнее — каменные стрижи, эти крохотные черные соколы, хищные, необузданные, жестокие. Они распугали всю мелюзгу и скинули мухоловкино гнездо наземь. Подобную злобу стрижей по отношению к мухоловке я наблюдал однажды на другой даче, где черные птицы просто убили, заклевали серую, которая осмелилась построить гнездо на террасе. Итак, вместо ожидавшегося щебета мы получили сердитые крики стрижей… Все это я утаил от жены, оберегая ее иллюзии, и в то утро, когда мы сидели на веранде, расписывая свое счастье, мне тоже не хотелось пробуждать ее от блаженных грез… разве что слегка насторожить.

С веранды, поверх сирени, мы вдруг заметили готовящийся к развороту небольшой бриг. При ближайшем рассмотрении он оказался довольно крупной одномачтовой яхтой типа куттера, но с прямыми, как у брига, парусами. Судно подходило все ближе, держа курс на наш мыс. Пассажиров пока что скрывали паруса, однако прямо напротив веранды ветер переменился, паруса заполоскались, яхту развернуло кормой, и перед нами предстала целая компания, которая пила кофе на юте; скрежетало рулевое колесо, хлопали паруса, шипела пенящаяся вода, и все же посреди этого шума до меня донесся чей-то голос, сказавший: «Густаф живет вон там, наверху». Голос был вроде знакомый, но жена его не расслышала. Яхта поворотилась против ветра, паруса убавили, отдали якорь. Судно стало на якорь в каких-нибудь двух кабельтовых от острова, однако расстояние было достаточным, чтобы до нас более не долетали никакие голоса.

Тем не менее у меня защемило сердце, и нехорошее предчувствие подсказало: «В твою гавань зашло несчастье! Держись наветренной стороны!»

Я проспал почти до полудня, видел кошмары, в которых присутствовал злополучный голос с яхты, но проснулся отдохнувший, со свежей головой, и мне тут же представилась разгадка вчерашнего. Меня даже удивило, как это я не сообразил сразу, а не сообразил потому, что просто не хотел ничего знать. Я предпочитал держаться подальше от незнакомого течения, дабы оно не подхватило меня и не запутало показания моего компаса, почему и не допустил в свое сознание представителей вражеского стана. Это были мои родственники, отпрыски дяди с отцовской стороны, которых я всегда недолюбливал — вероятно, по причине того, что при скрещивании с материнской линией кровь моя частично свернулась. Ходила даже легенда, будто дядя способствовал разорению собственного брата, моего отца, а потом еще и брезговал им самим и его близкими, пока не ушел из жизни, тоже разоренный (хотя всегда считался человеком состоятельным) и оставив без призрения семерых сирот. Перед лицом такого бедствия отец, вообще-то человек довольно суровый, смягчился, вступил в переписку с вдовой, помогал ей советами и взял к себе в дом одного из племянников.

И все же в отношениях между двумя ветвями рода, представлявшими моих родных и двоюродных братьев и сестер, присутствовала некоторая холодность. Все дядюшкины дети были смуглы и темноволосы, с карими глазами и крупными белыми зубами, все они склонны были умничать, критиковать и подсмеиваться. С ними невозможно было довести до конца ни одного серьезного разговора, поскольку тебя обязательно прерывали остротой; они обожали раззадорить и тут же осадить, так что в их обществе я неизменно помалкивал. Впрочем, это не спасало меня, потому что они подсылали кого-нибудь из малышей с якобы невинным, а по сути, каверзным вопросом, на который я не мог ответить, за что мне мгновенно попадало. Я испытывал отвращение ко всему семейству, начал ненавидеть его; под ненавистью я разумею законную самооборону личности, готовность защищать себя от злой воли. У меня был младший брат, с которым мы дружили с раннего детства; его перетянули на сторону брюнетов, он отошел от меня и скрылся с моего горизонта. Искать брата я не мог, так как он перешел во вражеский стан, перенял тамошние замашки и мнения и настолько проникся всем этим, что был не в силах говорить ни о чем, кроме как о них.

Когда брат женился, я даже не выбрался на его свадьбу, отчего невестка с того самого дня возненавидела меня, а потом и она со всеми потрохами продалась темноволосым… Шли годы, старший из кузенов сколотил себе капиталец, приобрел парусник, женился, завел детей; мой брат был более чем вхож в эту семью, летом путешествовал с ними на яхте, и услышанный мной при маневре голос принадлежал как раз его супруге, моей невестке… Встав с постели, я прихватил бинокль и отправился в купальню, откуда все досконально рассмотрел. Яхта была потрясающая: белая палуба без сучка без задоринки, световой люк, отделанный красным деревом, латунные кнехты, две кают-компании, камбуз, баковая надстройка; а еще на судне обнаружилось полно моей родни. Как многие жены, супруга моя боялась свойственников, и я оберегал ее от того давления, от того гнета, с которым может быть сопряжено их многочисленное присутствие, хотя сам я отнюдь не чурался ее близких и принимал их у себя. Мне хотелось видеть жену свободной, в том естественном окружении, какое ей досталось изначально, так что знакомство с моими родственниками было у нее шапочное, да еще я своими рассказами внушил супруге страх перед ними, что, впрочем, не мешало ей иногда, осерчав на меня, брать их под свою защиту и сваливать семейные раздоры, истинной причины которых она не знала, на мой неуживчивый характер.

Вернувшись из купальни, я застал жену в той стороне веранды, что выходит на море: она наблюдала за яхтой. Парусник сидел на воде, словно лебедь, — этому впечатлению способствовали высокий пбгиб, выступающая за борта верхняя палуба, стройные реи и лисель-реи. Я прекрасно видел соблазнительность судна и, испугавшись, твердо решил не раскрывать жене его тайну.

— А почему у тебя нет яхты? — спросила она.

— Потому, что мне не на что ее купить. И к ней положено иметь много всяких причиндалов, например парочку матросов, которые будут ошиваться в кухне, приставать к горничным и хлестать пиво. Яхта — что малое дитя, за которым глаз да глаз; вечно надо проверять, хорошо ли она ошвартована, вставать посреди ночи, если усилился или переменился ветер, откачивать воду после дождя, сушить паруса и крепить их, заниматься починкой и покраской. Нет уж, благодарю покорно, тиран мне не нужен.