В нем пробуждаются первобытные инстинкты, смешанные с детскими воспоминаниями и приправленные тоскою по всему, что ему принадлежало, но сейчас было недостижимо. И из этого хаоса поднимается одна-единственная разумная мысль: я заплутал и должен дойти до дома! А затем проступает давняя память, всплывает, словно большой поплавок, и он хватается за этот поплавок. Вспоминает, как мальчишкой заблудился в лесу и отыскал дорогу, по доброму старому обычаю вывернув курточку наизнанку, и после некоторой внутренней борьбы снимает куртку, выворачивает, но, прежде чем надеть, зорко смотрит по сторонам — не видит ли кто. Потом решительно шагает вперед, будто по широкому прямоезжему тракту. Первое, что он ощутил после переодевания, было что-то вроде недовольства, противоестественности, стесненности, а оттиск, оставленный на изнанке его телом, стал теперь восковым слепком, который облекал его снаружи. Это создавало иллюзию удвоения, ведь он как бы нес сам себя и чувствовал ответственность за того, кем облек свои плечи. С другой же стороны, от чего-то он освободился, содрал с себя кожу и еще теплую от пота нес ее на руке, как летний сюртук; но в этой коже была и толика грубой душевной оболочки, и он испытывал ощущение душевной наготы, легкости, свободы, что усиливало способность чувствовать, думать, желать. Оттого-то ему чудилось, будто он летит вперед, проходит сквозь древесные стволы, парит над топями, просачивается через можжевеловые кусты, течет по лощинам. И уже спустя десять минут он очутился на мельничном холме, окликнул детишек, ожидавших внизу, на крыльце домика, и хотел было побежать им навстречу, однако спохватился, вспомнил про куртку. Сгорая от стыда, зашел за мельницу и вывернул куртку налицо, а когда вновь натянул ее, ощутил уют, покой и вместе с тем тягостную будничность и пот.

Через две минуты ребятишки повисли у него на шее и все неприятности были забыты.

Наутро музейщик взял удочки и пошел к Серебряному озеру, по крайней мере так он сказал. Пойти-то пошел, но до озера не добрался. Поэтому воротился назад, прихватил с собою проводника и большой кусок мела. Мелом он нумеровал каменные уступы и стволы деревьев. Потом отослал проводника домой и забросил удочку. А через полчаса уже натаскал десяток окуньков — рыбешки одна к одной, по четыре дюйма длиною, черные как угольки.

Мелочь эта будет наживкой, пора начинать настоящий лов. И вот он спустил на воду лодку, наладил поплавные удочки-жерлицы. Теперь, когда озеро сделалось ему подвластно, он, сидя в дрейфующей лодке, чувствовал себя как дома. Способна ли природа явить глазу большую красоту — все его помыслы и мечты стремились сюда, он населил берега своими воспоминаниями, своими мыслями и так сросся с этим окружением, что лишь здесь, в одиночестве, жил полной жизнью.

Близится великая минута, когда глубины раскроют свою тайну. Накануне вечером он насторожил четыре уды с ярко раскрашенными поплавками, большими пробковыми дисками. Утром обнаружилось, что один из четырех поплавков перевернулся белой стороною кверху, ровно снулая рыбина, и музейщик смекнул: на крючке что-то есть. А выбирая лесу, почувствовал тяжесть. Осторожный неспешный маневр — и возле борта завиднелось сущее чудовище, спина узорчатая, наподобие удавьей, а с боков отливает старым золотом. Это была громадная щука, он в жизни такой не видывал, вдобавок настолько отличная от своих собратьев и цветом, и рисунком чешуи, что рыбаку стало не по себе и мысли его обратились к вещам простым и незатейливым; он заметил, что на берегу громко стучит желна, что солнце на миг скрылось за тучею и порыв ветра колыхнул лодку. Хотя ни одно дерево на берегу не шелохнулось.

По возвращении он показал свою добычу старому рыбаку и его домочадцам, но те не выказали ни удивления, ни радости, ни зависти. А уходя от них, он услышал, как старик пробормотал: «Лучше бы этого не делать!»

Музейщик призадумался, в особенности оттого, что рыбак, хозяин Серебряного озера, не последовал его примеру и сам щук ловить не стал, хотя рыба эта встречалась редко и ценилась очень высоко. На вопросы же о причине старик отвечал уклончиво. Но то, что умные, толковые, практичные, расчетливые люди поступают вопреки собственной выгоде, говорило о причине серьезной, явно основанной на жизненном опыте. А опыт сей учил: все, кто последними пробовали здесь рыбачить, навлекали на себя неприятности. Вот вам и причина, и следствие. Ведь ответ на вопрос, чем они навлекли на себя неприятности, уже высказан: тем, что здесь рыбачили.

Суеверие — так это называется, а поскольку музейщик был человек просвещенный, предостережениями он пренебрег, наоборот, решил подать пример, который нанесет смертельный удар предрассудкам и поверьям. Поэтому ходил на рыбалку каждый день, да и в остальном не мог оторваться от колдовского озера, что взяло его в полон.

До сих пор он всегда бывал тут один, умышленно никого не приводил, потому что не хотел ничего впускать в этот уголок, который сам открыл и преобразовал своею личностью для себя, — ничего, что могло бы втиснуться между ним и этой оболочкой, какою он себя окружил. Но однажды все-таки уступил докучливым просьбам детей и взял их с собою.

И, глядя на них, маленьких, одетых в светлые платья, слыша их веселое щебетание, он подумал, что озеро кажется далеко не таким мрачным; все помолодело и прояснилось, безмолвие было нарушено, и с моря прилетели чайки — посмотреть, что происходит.

Дети раньше никогда не удили и, когда старшая, девятилетняя девчушка, вытянула первую рыбку, громко захлопали в ладоши и радостно закричали, так что даже рыбья мелюзга высыпала из камышовых зарослей. Для Серебряного озера настала счастливейшая пора.

Когда люди видели в лощине у мельничного холма семейство музейщика, им казалось, там царит безмятежное счастье. Мирно и спокойно текла жизнь в маленьких домиках, и родители стара лись прямо-таки перещеголять друг друга в нежности, радея о благополучии своих детей.

Однако ж зоркий наблюдатель угадывал, что безмятежность эта таит в себе годы отшумевших бурь и что над судьбами людей витает некая тяжкая угроза. Ведь народ, конечно, приметил, что семейство обитало в двух соседствующих домиках и супруги занимали отдельные комнаты. А старый рыбак, выходя из дома на рассвете, иной раз видел, как жена музейщика, страдавшая бессонницей, прогуливалась по мосткам возле лодочного сарая, хотя было всего-то два-три часа утра. Некоторые сомневались, женаты ли они вообще; другие считали, что они в разводе.

Однажды утром, когда музейщик сидел с детьми за кофейным столом — жена еще спала — и разговаривал с ними о том о сем, на деревенской лужайке начал собираться народ, а это всегда означало: что-то стряслось. Шум голосов мало-помалу нарастал, толпа оживленно жестикулировала. Музейщик тоже заинтересовался, и ему даже не пришлось напрягать слух, чтобы вскоре расслышать, в чем дело.

Сёдербюского[3] камершрейбера, который два дня назад появился на острове и которого с тех пор никто не видел, нашли мертвым в Приютном озере.

Музейщик мигом очутился в толпе.

— Камершрейбер? Как его звали?

— Так-то и так-то.

— Он был женат?

— Как будто бы да, но жена его проживала в городе отдельно.

Продолжать расспросы музейщик не стал, вместо этого предложил всем вместе пойти к озеру, вытащить тело и чин чином положить на гумне, пока не подвернется оказия отвезти покойного в город.

Все гурьбой двинулись к озеру, но робость перед покойником была сильнее любопытства, так что к озеру музейщик пришел сам-третей, с двумя рыбаками.

Возле небольшого мыса на мелководье лежал хорошо одетый мужчина — лежал лицом вверх, будто нарочно повернувшись спиною к земле, полуоткрытые глаза глядели в небесную высь. Покоем веяло от его черт, покрытых той благородной бледностью, какою страдание и смерть возвышают даже грубые лица.

Музейщик смотрел на мертвеца, а в душе пробуждались воспоминания, и, когда он еще раз спросил об имени, облик и имя соединились. Это был спутник его юности, школьный товарищ, даже имена у них разнились всего одною буквой.