На выступе изразцовой печи — в точности как у меня — сидит белый Будда. Его появление в нашем доме совпало с известием о том, что у нас будет ребенок, а еще к Будде был присовокуплен корешок куста под названием Sarothamnus, которому предстояло расти и цвести без земли и полива. Под ласковым присмотром Будды он действительно вырос, выпустил листочки и бутоны, а потом взял и сломался. Будда же по-прежнему сидит на полочке и ждет, терпеливый и дивящийся людскому нетерпению.

Сверху, то есть из моей квартиры, доносятся шаги: сначала со стороны кухни, затем из коридора, вот они миновали паркетную столовую и направляются ко мне в кабинет… Это удовлетворяет свое любопытство у письменного стола горничная Юханна — я сужу по заскрипевшему подле стола стулу. Теперь она пишет письмо жениху, заодно угощаясь моими сигарами… окунает в чернильницу не только перо, но и ручку, заляпывает кляксами весь письменный прибор… Ну вот, закончила; теперь она идет в залу и с помощью шпильки вскрывает пианино… Ага, значит, прятать ключ бесполезно… Играет она, конечно же, песенку про старика Ноя[36], потому как более скверной мелодии трудно сыскать; изводит соседей, которые будут вымещать зло на неповинном мне. Вот уж не знал, что Юханна играет в мое отсутствие «Старика Ноя»… теперь я понимаю, почему сосед слева докучает мне столь же отвратительной пьесой «Ввысь, в небеса». Музыка смолкает; Юханна идет ко мне в спальню и смотрится в зеркало; причесаться она не может, поскольку гребень я всегда ношу в кармане; бритвы у меня тоже спрятаны под замком. Мне приходит на память один случай, который я не в состоянии объяснить. В наше время, когда приходится соблюдать воздержанность, хозяин просто обязан хранить крепкие напитки под запором, хотя бы ради того, чтобы не вводить прислугу во искушение. Буфет был заперт, но в бутылках, на мой взгляд, убавлялось, отчего я заподозрил, что Юханна подобрала ключ. Чтобы подтвердить свои подозрения, я утром сунул в дверцу буфета гвоздь. Когда я пришел домой во второй половине дня, со мной произошли следующие события. Прежде всего, кухонная дверь оказалась заперта, а Юханна куда-то ушла, так что я не мог попасть к водопроводу. «Это она мстит», — подумал я. Впрочем, месть едва ли заключалась в этом, поскольку, когда мне понадобилось отпереть чемодан, замок не поддавался. Я посчитал это случайностью, но когда я в тот же день полез в гардероб, то свернул замок и пришлось вызывать слесаря. Такое не могло быть случайностью, однако, коль скоро объяснить взаимосвязь этих событий оказалось невозможно, я воспринял их как намек и убрал гвоздь.

Между тем я, сидя внизу, представляю себя там, наверху; после десяти вечера я всегда надеваю матерчатые шлепанцы, чтобы не беспокоить соседей. Я пытаюсь вообразить, как выгляжу отсюда, с точки зрения нижних жильцов, какими виделись им наша жизнь, наши скандалы, крики нашего ребенка, наш музыкальный репертуар — пока два человеческих существа не съели, не поглотали, не уничтожили друг друга, после чего на верхнем этаже водворилась тишина… В соседней комнате глухо звякнул колокольчик, вечерний колокольчик из какой-нибудь горной деревушки в Тироле или Швейцарии, на звук которого тут же звонко откликнулся колокольчик из моей квартиры… Я вообразил себе свои ощущения, если бы сюда теперь нагрянули хозяева; мне положено было бы устыдиться, ведь я вторгся к ним без спросу, хотя поначалу с самой невинной целью, но ведь кончил-то соглядатайством. Что я скажу? В каком свете предстану перед ними? Совпадут ли их реальные образы с теми, которые я себе придумал, или моя фантазия изменила этих людей до неузнаваемости? Человеку свойственно творить гомункулусов из незнакомых людей, тогда как знакомые обращаются в призраков, стоит им только на продолжительное время исчезнуть из твоей жизни… Наверху звонит телефон. Подходит Юханна, и я слышу, как она отвечает, что меня нет дома. Это напоминает мне о том, зачем я здесь, и я бросаю взгляд на письменный стол с переговорным аппаратом, который должен скоро позвонить и ответить на жизненно важный для меня вопрос: где мой сын?..

Музейщик снова впал в сон, продолжавшийся до позднего утра. Очнувшись, он не обнаружил в комнате никого, кроме себя; в окно светило солнце, играя лучами на противоположной от кровати стене, где висело зеркало. На обоях возникали загадочные изображения мужчин, которые кланялись, размахивали руками, распрямлялись и снова изгибались в поклоне; одна из фигур стояла неподвижно, с картой в руке. Больной бросил взгляд в зеркало и только сейчас заметил, насколько вырос строящийся напротив дом: он грозил вовсе заслонить комнату от солнца.

Вошла сиделка в белом одеянии, с красным крестом на шее.

— Неужели строители хотят загородить солнце? — спросил больной.

— У нас теперь конец января, — отозвалась крестовая дама, — а солнце поднимается до двадцать четвертого июня. Стена перестанет расти задолго до этого срока.

— Совершенно верно, — подхватил музейщик, мысли которого обрели новое направление. — А двадцать первого марта солнце достигнет небесного экватора, то есть точки, в которой будет находиться в апогее верхняя звезда из пояса Ориона, после чего оно к Иванову дню поднимется еще на двадцать три градуса… один градус составляет примерно три лунных диска, значит, речь идет о подъеме на шестьдесят девять лун… но пятиэтажный дом имеет в высоту, скажем, сорок локтей… а если еще учесть расстояние досюда… нет, не могу сосчитать. Теперь они покушаются и на мое солнце!

— Но вы же сами хотели отгородиться! — отвечала крестовая дама.

— Верно, из-за него… меня хотя бы не будет доставать зеленый глаз, и на том спасибо.

— Почему вы ненавидите этого человека?

— А вы что, с ним знакомы?

— Да! В наших краях все знают друг друга.

— Что правда, то правда. И рано или поздно все сталкиваются друг с другом. Может, и мы с вами раньше встречались?

Сиделка посмотрела в глаза больному:

— Помните пасторскую усадьбу в Форссе?

— Разумеется.

— А девочку, которая жила там на чужих хлебах?

— Расскажите!

— Как-то воскресным днем она заманила вас в сад и подучила залезть с ней в малинник, чтобы насобирать запретных ягод. Но нас заприметили в окошко, призвали в дом и крепко высмеяли.

— Вспомнил! Страшнее этого со мной мало что приключалось в жизни… А мы когда-нибудь виделись с той поры?

— Да, только вы меня ни разу не признали.

— Говорите, вы знакомы и с «зеленым глазом»?

— Я за ним тоже ходила.

— Он по-прежнему ненавидит меня?

— Да.

— Но теперь между нами воздвигнута стена.

— Все же его флагшток пока высовывается из-за нее. Взгляните в зеркало…

— Вижу… Смотрите, канат идет вверх… Сосед вознамерился поднять флаг — конечно, только чтобы позлить меня… А вот и сам флаг! Ну-ка, ну-ка… Золотая звезда на синем фоне? Это же национальные цвета Конго, где пересеклись наши с соседом пути.

— Я тоже была в Конго.

— Получается, вы меня преследовали?

— Вероятно. А это правда, что вы охотились на людей и собирали черепа?

— Разве ходят такие слухи?

— Представьте себе!

— А если б и так?

— Нехорошо…

— А на войне убивать хорошо?

— Тогда человек защищает свое отечество.

— Ах, как славно! Ни русские, ни японцы не защищали свое отечество, когда сражались друг с другом за целостность Кореи. Сами понимаете, это внушает пренебрежение к человеческой жизни.

— Высоко ли вы цените собственную жизнь?

— Так себе; меня ведь не пожаловали чином, посему я не только не доверенная особа, но и не доверенное лицо[37].

— Почему ж вас обошли?

— Да потому, что при своем простецком воспитании я был до крайности наивен, не знал правил приличия. Когда меня посвятили в доктора, я получил некоторую сумму денег для отдыха и развлечений. Тогда я нанял коляску и, дабы не натворить чего дурного, пригласил с собой незамужнюю женщину свободного нрава. Мы поехали вверх по Дроттнинггатан, так как попасть иначе к ресторану «Норрбакка» не представлялось возможным. Сияло солнце, отчего день казался и того краше. И ют подле здания Академии наук мы повстречали профессора Икс, моего друга и покровителя. Только он держал под руку свою даму, а я — свою. Я, как заведено, поздоровался с ним — и совершил ошибку. Но я этого не понимал, за что и поплатился.