Через некоторое время имеется запас дрожжей. Царит мирное удовлетворение. Командир 15-го отряда добродушно беседует с Елизаветой Федоровной, которая уже не дежурит и вследствие этого может с ним разговаривать «без запарки».

— Хорошо, что вы нас нагнали. Я давно уже думал, что надо сделать дрожжи, а то без дрожжей просто пропадали, каждый день не навозишься: то забыли, то дорога плохая, то денег нет.

Елизавета Федоровна улыбается. Все пришло в равновесие. Есть дрожжи, но самодеятельности, увы, было мало.

Педагогическая наука ничем не была так заинтригована, как секретом самодеятельности. Передовые педагоги столько говорили об этой самодеятельности, она уже всем так приелась, что даже отсталые педагоги в нее уверовали.

На практике эту самодеятельность проводить было прямо геройским подвигом. Педагогическая опытность выпирала из педагога без всякого его намерения, и остановить ее было очень трудно.

Все же многие ухитрялись это делать, правда, при помощи некоторой эквилибристики.

Педагог вдруг прикидывается дураком: ничего он не умеет и ничего не знает. Воспитанники тоже воробьи стрелянные и охотно идут навстречу педагогической премудрости.

Прикинулся педагог ничего не знающим, и сладко у него на душе. Его наполняет блаженством сознание, что он сейчас будет вызывать самодеятельность. Он не просто делает, как человек, ничего не понимающий в педагогике. Он хитро улыбается и подмигивает в сторону притаившихся ребят.

Ребята самым самодеятельным образом стараются доставить удовольствие этому чудаку: как ни умело педагог орудует своей физиономией, все же они видят, где притаилось настороженное беспокойство: а вдруг ничего не получится из фокуса.

— Иван Иванович, так нет же дрожжей, Михаил Павлович не купил в городе.

— Ну что ж, нет дрожжей, — значит колония будет сидеть без хлеба, — с деланным равнодушием говорит педагог, а у самого сердце замирает от радости: вот сейчас начнется самодеятельность.

Хлопцы, угнетенные перспективой сидеть без хлеба, все же решают, что спешить с самодеятельностью нечего:

— А разве нельзя так покупать дрожжи, чтобы они всегда были? Что Михаил Павлович забыл купить, так кто же виноват?

Педагог видит, что наступил момент. Он ходит ферзем.

— А разве нельзя как-нибудь иначе придумать?

Сдаются хлопцы.

— Да конечно же, можно. Можно самим приготовить. Взять хмель, и все. У нас его сколько угодно растет.

Педагог ничего не слышит. Он высоко, высоко плавает в блаженстве. Таинство самодеятельности свершилось. Наконец он бросает снисходительный взгляд на землю.

— Ну вот, видите? Значит, вы уже сами знаете…

— Хорошо, хорошо, мы уже и сами знаем…

Сидит вечером дома педагог и сладко вспоминает за чаем, как это все хорошо вышло с самодеятельностью. Он пьет чай и не может видеть и слышать того, что делается в этот момент за тридевять земель в тридесятом царстве, на каком-нибудь случайном пункте, на меже между бураком и футбольной площадкой.

Михаил Павлович, заведующий хозяйством, смотрит прямо в глаза командиру 15-го.

— Я тебя, черт бы тебя побрал, как протяну на собрании, так ты у меня захлопаешь глазами по-другому. Сидят, дряни, только и ждут, когда им все из города привезешь. Пальцем шевельнуть лень, лодыри проклятые. Ничего я из города возить не буду. Иди мне сейчас за хмелем, а то, ей богу, на собрании…

Разумеется, этот случай не самый характерный. Здесь энергичное и, как видим, не вполне педагогически выдержанное вмешательство Михаила Павловича здорово помогло успеху хитроумного педагога. Обычно бывает иначе: хмелю, пожалуй, и нарвут, но дрожжей все равно не будет, хотя удовлетворение педагога от этого вовсе не уменьшится: для педагогов дрожжи — что, дрожжи пустяк, главное метод. В большинстве случаев, когда обилие опытных педагогов сопровождается проектированием самодеятельности, реакции бывают такого рода.

Притихшая педагогическая опытность не только не стимулирует желания действовать у воспитанников, но, напротив, задерживает подобные желания. Действовать под критическим взглядом опытного человека не так просто: кто его знает, как оно там нужно делать. Методические ухищрения для развития самодеятельности не могут к ней привести как раз потому, что они — ухищрения, потому, что действительное отношение сил таково, что наиболее уместно действовать и распоряжаться педагогу как более опытному и знающему. Действительное положение вещей не вызывает необходимости действия неопытного воспитанника, собственно говоря, не имеющего никаких оснований для действия. Присутствие явного авторитета приводит воспитанника к такому состоянию, когда он может действовать только как ученик, только по указке, как бы вы ни прикрывали эту указку хитроумными педагогическими приемами.

Кроме того, и это очень важно, гораздо важнее всего остального, есть еще вопрос об ответственности.

Ваша методическая стойка перед объектом-воспитанником хороша и фасонна, но вы забыли снять с себя шлем ответственности, вы не надели его на воспитанника, да в его глазах и не имели права надеть. Ведь всем известно, все это чувствуют, что вы обязательно все меры примете, чтобы уладить вопрос с дрожжами, с опаздыванием выпечки хлеба.

В наших соцвосовских условиях чувство ответственности служебной, деловой, юридической является пока что главным побудителем труда и инициативы. Чисто нравственный или научный интерес у нас страшно редок, а чувство долга или рабочей чести, как это установлено Харьковским научно-педагогическим институтом, является пережитком капиталистического общества. Это, так сказать, атавизм.

Поэтому у нас естественно: если на человеке не лежит реальная ответственность, никакая сила не подвинет его на почин и работу. Ну, а что можно говорить о ребятах, биографии которых почти не содержат в себе трудовые моменты. Самодеятельность в таком случае становится действительно делом змеиной хитрости.

Молодые, неопытные воспитатели имеют много хороших сторон, но между ними главная: они составляют естественный здоровый фон для развития не деланной, не показной, а настоящей самодеятельности.

Когда такой молодой воспитатель вступает на дежурство, его беспомощность бросается в глаза прежде всего. Ему так трудно разобраться в сложных и трудных условиях хозяйства и работы, что он жадно хватается за каждую соломинку в надежде не утонуть в одном из многочисленных морей, по которым ему приходится плавать: хозяйственном, организационном, педагогическом, рабочем. Если он человек не глупый и не вздумает корчить из себя начальство, он просто и весело отдастся уже существующей, уже окружающей его стихии хозяйственного опыта, который накопился в коллективе. В таком случае никто и никогда не обвинит его в упущении, если это не будет явная халатность.

И вот:

— Как же это? Хлеб, значит, не будет готов к обеду? — спрашивает дежурная.

— Да мы не виноваты, Елена Григорьевна. Это Михаил Павлович забыл купить дрожжей.

Елена Григорьевна смущенно молчит, потому что не знает толком, не виновата ли и она во всей этой трагедии.

Она молча уходит из пекарни. Ясно, что обед запоздает, виновата она или не виновата.

Где-нибудь в уголке канцелярии, в которой обычно собирается в свободную минутку верхнее колонийское общество, или в клубе вдруг открывается: обед запаздывает на целый час. Кому же в голову придет предъявить иск к молодой дежурной или по крайней мере надеяться, что она примет меры против дрожжевого кризиса? Вся колония уже чувствует с утра, что колесо в колонийской жизни катится как-то неуверенно. Кое-кто обязательно попытается этим воспользоваться (и не всегда одни воспитанники), но старым колонистам яснее ясного, что ответственность ложится на них, никто с молодого работника не спросит.

В том же углу канцелярии уже резкий голос:

— А почему у вас хлеб не готов? Дрожжей не купили? А ты сам не можешь в деревню сбегать?

— Да они только носы там задирают, на пекарне. На деревню он пойдет? Ему что? Нет и нет. Не его дело.