— Это справедливо. Дети ведь еще, так пускай сладеньким пользуются. Горького-то и впереди испытать успеют.

— Зачем же-с? Можно и без горького жизнь прожить!

— Да так…

— Позвольте вам доложить: если барышня приличную партию себе найдет, то и впереди… отчего же-с!

— Ну, дай бог! дай бог!

— А вы, мсьё, бываете у главнокомандующего?

— Всенепременно-с. На всех торжественных приемах обязываюсь присутствовать, в качестве начальника отдельной части.

— А на балах?

— И на балы приглашения получаю.

— Говорят, это что-то волшебное!

— Не знаю-с. Конечно, светло… ну и угощенье… Да я, признаться сказать, балов недолюбливаю.

— Дома оставаться предпочитаете?

— Да, дома. Надену халат и сижу. Трубку покурю, на гитаре поиграю. А скучно сделается, в трактир пойду. Встречу приятелей, поговорим, закусим, машину послушаем… И не увидим, как вечер пройдет.

— Вот женитесь; молодая жена в трактир-то не пустит.

— Неизвестно-с. Покойница моя тоже спервоначалу говорила: «Не пущу!», а потом только и слов бывало: «Что̀ все дома торчишь! шел бы в трактир!»

Матушка морщится; не нравятся ей признания жениха. В халате ходит, на гитаре играет, по трактирам шляется… И так-таки прямо все и выкладывает, как будто иначе и быть не должно. К счастью, входит с подносом Конон и начинает разносить чай. При этом ложки и вообще все чайное серебро (сливочник, сахарница и проч.) подаются украшенные вензелем сестрицы: это, дескать, приданое! Ах, жалко, что самовар серебряный не догадались подать — это бы еще больше в нос бросилось!

— Чайку! — потчует матушка.

— Признаться сказать, я дома уж два пуншика выпил. Да боюсь, что горло на морозе, чего доброго, захватило. Извозчик попался: едет не едет.

— А вы разве своих лошадей не держите?

— Не держу-с. Целый день, знаете, в разъездах, не напасешься своих лошадей! То ли дело извозчик: взял и поехал!

Час от часу не легче. Пунш пьет, лошадей не держит. Но матушка все еще крепится.

— Вы с чем чай-то пьете? с лимончиком? со сливочками?

— С ромом-с! Нынче коньяк какой-то выдумали, только я его не употребляю: горелым пахнет. Точно головешку из печки пронесли. То ли дело ром!

— Знатоки говорят, что хороший ром клопами должен пахнуть, — замечает дядя.

— Многие это говорят, однако я не замечал. Клоп, я вам доложу, совсем особенный запах имеет. Раздавишь его…

— Ах, мсьё! — брезгливо восклицает сестрица.

— Виноват. Забылся-с.

Жених отыскивает на подносе графинчик с ромом и, отливши из него в стакан, без церемонии ставит на стол возле себя.

Разговор делается общим. Отец рассказывает, что в газетах пишут о какой-то необычной комете, которую ожидают в предстоящем лете; дядя сообщает, что во французского короля опять стреляли.

— Точно в тетерева-с! — цинично восклицает Стриженый. — Шальной эти французы народишко… мерзавцы-с!

— Не понимаю, как другие государи в это дело не вступятся! — удивляется дядя.

— Как вступиться! Он ведь и сам ненастоящий!

Поднимается спор, законный или незаконный король Людвиг-Филипп. Дядя утверждает, что уж если раз сидит на троне — стало быть, законный; Стриженый возражает: — Ну нет-с, молода, во Саксонии не была!

— Кабы он на прародительском троне сидел, ну, тогда точно, что… А то и я, пожалуй, велю трон у себя в квартире поставить да сяду — стало быть, и я буду король?

Рассуждение это поражает всех своею резонностью, но затем беседующие догадываются, что разговор принимает слишком вольный характер, и переходят к другим предметам.

— Вот вы сказали, что своих лошадей не держите; однако ж, если вы женитесь, неужто ж и супругу на извозчиках ездить заставите? — начинает матушка, которая не может переварить мысли, как это человек свататься приехал, а своих лошадей не держит! Деньги-то, полно, у него есть ли?

— Вперед не загадываю-с. Но, вероятно, если женюсь и выйду в отставку… Лошадей, сударыня, недолго завести, а вот жену подыскать — это потруднее будет. Иная девица, посмотреть на нее, и ловкая, а как поразберешь хорошенько, и тут и там — везде с изъянцем.

Матушка решительно начинает тревожиться и искоса посматривает на сестрицу.

— Потому что жена, доложу вам, должна быть во всех статьях… чтобы все было в исправности… — продолжает Стриженый.

— Ах, Федор Платоныч!

— Виноват. Забылся-с.

Разговаривая, жених подливает да подливает из графинчика, так что рому осталось уж на донышке. На носу у него повисла крупная капля пота, весь лоб усеян перлами. В довершение всего он вынимает из кармана бумажный клетчатый платок и протирает им влажные глаза.

Матушка с тоской смотрит на графинчик и говорит себе: «Целый стакан давеча влили, а он уж почти все слопал!» И, воспользовавшись минутой, когда Стриженый отвернул лицо в сторону, отодвигает графинчик подальше. Жених, впрочем, замечает этот маневр, но на этот раз, к удовольствию матушки, не настаивает.

— Хочу я вас спросить, сударыня, — обращается он к сестрице, — в зале я фортепьяно видел — это вы изволите музыкой заниматься?

— Да, я играю.

— Она у Фильда [29]уроки берет. Дорогонек этот Фильд, по золо̀тенькому за час платим, но за то… Да вы охотник до музыки?

— Помилуйте! за наслажденье почту!

— Наденька! сыграй нам те варьяции… «Не шей ты мне, матушка»… помнишь!

Сестра встает, а за нею все присутствующие переходят в зал. Раздается «тема», за которою следует обычная вариационная путаница. Стриженый слегка припевает.

— Поздравляю! проворно ваша дочка играет! — хвалит он, — а главное, свое, русское… Мужчины, конечно, еще проворнее играют, ну, да у них пальцы длиннее!

Кончая пьесу, сестрица рассыпается в трели.

— Вот, вот, вот! именно оно самое! — восклицает жених и, подходя к концертантке, поздравляет ее: — Осчастливьте, позвольте ручку поцеловать!

Сестрица вопросительно смотрит на матушку.

— Что ж, дай руку! — соглашается матушка.

— Да кстати позвольте и еще попросить сыграть… тоже свое что-нибудь, родное…

Сестрица снова садится и играет варьяции на тему: «Ехал казак за Дунай…»

Стриженый в восторге, хотя определительно нельзя сказать, что более приводит его в восхищение, музыка или стук посуды, раздающийся из гостиной.

Бьет десять часов. Ужина не будет, но закуску приготовили.

Икра, семга, колбаса — купленные; грибы, рыжики — свои, деревенские.

— Милости просим закусить, Федор Платоныч! водочки! — приглашает матушка.

— Не откажусь-с.

Жених подходит к судку с водкой, несколько секунд как бы раздумывает и, наконец, сряду выпивает три рюмки, приговаривая:

— Первая — коло̀м, вторая — соколо̀м, третья — мелкими пташечками! Для сварения желудка-с. Будьте здоровы, господа! Барышня! — обращается он к сестрице, — осчастливьте! соорудите бутербродец с икрой вашими прекрасными ручками!

— Что ж, если Федору Платонычу это сделает удовольствие… — разрешает матушка.

Стриженый мгновенно проглатывает тартинку и снова направляется к водке.

— Не будет ли? — предваряет его матушка.

— Виноват. Забылся-с.

Говоря это, он имеет вид человека, который нес кусок в рот, и у него по дороге отняли его.

— Прекрасная икра! превосходная! — поправляется он, — может быть, впрочем, от того она так вкусна, что онесвоими ручками резали. А где, сударыня, покупаете?

— Не знаю, в лавке где-нибудь человек купил.

— Почем-с?

— Рублик за фунт. Дорога̀.

— Дорогонько-с. Я восемь гривен плачу на монетном дворе. Очень хороша икра.

— Сёмужки, Федор Платоныч?

— Не откажусь-с. Да-с, так вы, Василий Порфирыч, изволили говорить, что в газетах комету предвещают?

— Да пишут.

— Это к набору-с. Всегда так бывает: как комета — непременно набор.

Жених косится на водку и наконец не выдерживает… Матушка, впрочем, уж не препятствует ему, и он вновь проглатывает две рюмки.