— Гм… в часть… — повторяет он задумчиво, — я, дружок, покаместь еще не могу на это решиться…

— Отчего же, друг мой? он вполне этого заслужил!

Однако в ответ на это хороший человек не отвечает ни да, ни нет, а только бормочет про себя что-то похожее на «гласность», и глубоко при этом вздыхает, вероятно вспоминая о том блаженном времени, когда «Московские ведомости» еще не открывали у себя особого отдела обывательской литературы ^* . Таким образом семейная конференция и кончается, потому что хорошему человеку уже время на службу.

Подъезжая к присутственным местам, хороший человек не без удовольствия усматривает, что навстречу ему уже вылетел вахмистр в треугольной шляпе и с булавою в руках. Эта предупредительность обещает ему еще более острое наслаждение впереди, а именно удовольствие видеть всполошившихся, по случаю его прибытия, канцелярских чиновников, стоящих по местам чинно и вкопанно, не неиствующих руками и не болтающих бесполезно ногами. В присутствии хороший человек рассуждает о распространяющемся всюду бескорыстии, о том, что подлецов следует в бараний рог гнуть, и хотя не читает подаваемых ему журналов и бумаг, но, подписывая их, всякий раз предостерегает секретаря: «Вы у меня смотрите, чего-нибудь «этакого» не подсуньте! я ведь не затруднюсь и по второму пункту хватить! ^* » Исполнивши таким образом долг свой и вновь мимоходом взглянув омерзительным оком на поднявшуюся на ноги канцелярскую сволочь, он оставляет присутствие и отправляется с утренними визитами к прочим хорошим людям, которые столь же своевременно исполнили долг свой и уже отдыхают по домам. Однако к трем часам он дома, и с удовольствием видит, что стол накрыт и на столе, кроме воды, никаких других напитков не имеется. В продолжение обеда завязывается поучительный разговор.

— А трезвость продолжает-таки делать успехи! — говорит хороший человек, — еще несколько усилий, и победа за нами!

— Ах, мой друг! в Самаре какой циркуляр насчет этого вышел — просто очарование! ^*

— Да, уж конечно, нашему генералу такого не написать! ^*

— А в Саратове, напротив того, дикости какие-то ^* делаются! Представь себе, друг мой, трезвых людей бунтовщиками называют!

— Всякая сильная идея имеет сначала своих мучеников! — вздыхает хороший человек.

— Нет, а по моему мнению, со стороны саратовского генерала это просто отсутствие всякого понятия о гражданской доблести!

— А разве всякий в состоянии вместить в себе это понятие? — уныло вопрошает хороший человек.

— Конечно; но меня больше всего удивляет, что прокурор не протестовал против такого варварства! кажется, нынче прокуроры все вообще хорошие люди!

— А почему ты знаешь, что он не протестовал? Быть может, он, в тиши своего кабинета, не только протестовал, но и чувствовал при этом нестерпимую горечь?

— Бедненькой!

— Да; только бог один может видеть, какие мучительные минуты переживает иногда сердце прокурора! Донести хочется, а между тем боишься, что донесение не будет уважено!

Наступает несколько минут молчания, которыми хороший человек пользуется, чтоб высморкаться.

— А ты, Сенечка, будешь защищать трезвость? — говорит хороший человек, обращаясь к старшему сынишке.

— Я, папаса, всех пьяниц в полицию посадить велю! — бойко отвечает Сенечка, махая руками.

— А я, папаса, их без пирожного оставлю! — пищит Машечка, болтая под столом ножками.

— Мы, папаса, откупссика иззарить велим и отдадим собаке Валетке! — кричат взапуски Сашечка, Ванечка и Нюточка.

— Умница, душенька! всегда оставайтесь при этих убеждениях, друзья мои! — говорит хороший человек, растроганный до слез и с торжеством прибавляет: — Да, есть надежда, что, несмотря на происки и попустительство саратовских властей, трезвость не умрет!

В таких разговорах быстро летит время, и обед незаметно приближается к концу. После обеда, облекшись, вместо халата, в форменный пальто, хороший человек делает кратковременный кейф, причем объясняет детям значение слова «взятка» и убеждает их ополчиться, подобно ему, на искоренение этой язвы. Затем, приняв во внимание, что человеку рабочему нужен отдых, он отправляется в спальную и спит сном невинных вплоть до осьми часов.

Только доведенная до героизма мысль может породить героизм и в действиях; только непреклонности логики дана роковая тайна совершать чудеса. В древности Самсон употреблял ослиную челюсть, чтоб внести смятение и страх в лагерь филистимлян, в наше время место этого невинного орудия занял меч мысли, но желательно было бы, чтоб оружием этим действовали с тем же проворством и силою, с каким действовал Самсон челюстью. И это тем более удобно, что ревнители тьмы уже не скрывают своей игры, не забрасывают грязью подслащенных фраз, но прямо и открыто признают себя именно ревнителями тьмы. Следовательно, героев нет и не может быть, следовательно, руки и умы развязаны, следовательно, мы свободны от всяких обязательств…

Но, договорившись до такого заключения, я чувствую, что перо мое выпадает из рук, я чувствую, что в мысль мою, словно жало змеи, врезывается горькое раздвоение, которое уничтожает всякую мысль о близком деятельном влиянии на жизнь. Давно ли блеснул мне в глаза луч света, и уже снова поднимается мгла из недр земли! Давно ли казались мне открытыми врата будущего, и уже снова я нахожу их замкнутыми! Давно ли мне слышался там, за этими воротами, призывный шум и клики жизни, и уже снова все глухо, снова все спит непробудным сном!

В самом деле, шутка сказать человеку: доведи мысль свою до того напряженного состояния, до той страстности, которая разрешается героизмом! Где подготовка для этого? С каким материалом, с какими силами приступить к совершению подвига? да и какое, наконец, будет содержание самой мысли?

Побеседуем прежде всего о подготовке и средствах.

Ласковое, добродушное теля! Выступая с таким легким сердцем на борьбу, знаешь ли ты, что такое борьба? Знаешь ли ты, что борьба есть страдание столько же нравственное, сколько и физическое, что если первое жестоко, то второе жестоко тем более, что противно самой природе человека, что борьба есть ряд уничижений и обид, что борьба есть голод и жажда, что борьба есть первая и ближайшая посылка к смерти? Ты, который обрекаешь себя на служение истине, знаешь ли ты, что истина, как древле Ваал, любит мясные жертвы? Утучнил ли ты свое тело в такой степени, чтобы жертва эта была приятна?

Допускаю, что, предаваясь умственному труду в уединении своего кабинета, ты не ограничиваешься одними призрачными туманными мечтаниями, ты не с одним сочувствием, не с одною восторженностью относишься к делу освобождения человека от уз пленения смертного, не стремишься наудачу к неясно очерченному будущему, но мыслишь действительно, но зрело обдумываешь и даже рассчитываешь весь ход, все развитие великого дела будущего, к которому так беспокойно и так настойчиво стремится человечество от первого дня своего рождения. Допускаю, что ты относишься к делу даже практически, то есть предусматриваешь те условия, при которых оно может иметь успех, и те, при которых оно должно погибнуть, что ты с математическою верностью определил даже средства, чтобы обеспечить беспрепятственное действие первых и устранить последние. Допускаю, наконец, что до чуткого уха твоего доходят, и не бесплодно доходят, те многоразличные стоны, которые с такой мучительной покорностью судьбе вырываются из груди природы-матери, что чуткое ухо передает эти стоны чуткому сердцу, а сердце кипит злобою, а сердце млеет и умирает от гнева и омерзения. Волнение, не передаваемое языком человеческим, овладевает всем существом твоим; ты видишь раны и струпья, ты слышишь вздохи и сетования… ужас! ужас! восклицаешь ты, и нет пределов твоему отчаянию…