В тишину врезалось тарахтение лодочного мотора, майор обождал, пока оно стихло, и вдруг заговорил о Новеньком, и ты, наконец-то поняв, что до сих пор все было лишь пристрелкой, перебил с сарказмом:

— Он — не еврей!

И в его голосе послышалось раздражение:

— Знаю! Но он — ваш друг.

И ты:

— Это ваше утверждение.

И он:

— Он не друг вам?

И ты, опять:

— Ваше утверждение!

И он:

— Друг или нет? Отвечайте!

И ты увидел, что он медленно придвинул машинку к краю стола и, прежде чем ты успел подумать: «для чего?», «что он собирается делать?» — положил руки на клавиатуру и наклонился вперед, отставив локти, машинка заклацала, он поднял голову и посмотрел на тебя, будто дожидаясь, что ты начнешь диктовать.

Новенький встал и отошел на пару шагов покурить; воспользовавшись этим, Бледный сказал:

— Воображает, будто он особенный!

И Меченый подхватил:

— Сперва шпыняет как последнюю дрянь, а потом думает, можно вести себя как ни в чем ни бывало! С самого начала не надо было пускать его в нашу комнату. Просто зло берет от его болтовни насчет вторжения.

И Бледный:

— Ему-то чего бояться? Не понимаю, почему он беспокоится. Уж с таким, как он, при самом паршивом раскладе ничего не случится.

И ты почувствовал, что люди, стоявшие кто перед вами, кто — позади, подошли ближе и стали жадно прислушиваться, ловить слова, с надеждой ухватить что-нибудь, что можно будет обдумывать, пережевывать, — слово, которое даст надежду или, наоборот, укрепит опасения, что вас тут продержат, пока война не кончится; со многими из этих людей ты ни разу не говорил, но все равно они уже казались тебе старыми знакомыми, будто вы уже половину жизни просидели тут за колючей проволокой.

Майор нервно зашаркал ногами, выждал несколько минут, потом как бы нехотя бросил:

— В лагере ходят о нем слухи.

А ты смотрел на три автобуса, которые, словно навеки позабытые, с темными окнами, дремали на автостоянке в гавани у кромки воды, смотрел на маяк и круглую цистерну на берегу, твой взгляд скользнул по разводному мосту, на котором стоял какой-то человек в дождевике, по газгольдерам на другом конце гавани, над которыми поднимался желтоватый дымок, задержался на каменоломне вдалеке, на белых чайках, сидевших на обрывистом склоне, и ты опять сделал попытку уйти от ответа:

— Вам известно больше, чем мне.

И он, сразу, резко:

— Мне ясно хотя бы, на чьей он стороне!

— Трибуналы записали его в первую категорию, — сказал Бледный, не сразу сказал, после долгого молчания. — Но это, конечно, ничего не значит.

И Меченый:

— Брось-ка, нашел кого защищать!

И Бледный, покачав головой:

— Просто житья нет от болванов, которые вбили себе в голову, что все время должны в чем-то оправдываться. Их, понимаете ли, не в ту категорию записали! Не ту, куда им хотелось!

И Меченый:

— А ноют-то всегда одни и те же! Даже охране все уши прожужжали, что они евреи или испанские бойцы и беженцы, покинувшие родину, когда к власти пришла коричневая банда.

И Бледный:

— Испанские бойцы?

И Меченый:

— Ну да, испанские бойцы!

И смех:

— Если так, то я — император китайский!

И тебе вспомнились байки о каких-то незабываемых событиях из жизни испанских бригад, байки, которые, и правда, ходили по лагерю; между тем почти все сидевшие вокруг и внимательно слушавшие разговор этих двоих притихли и отвели глаза, как будто от болтовни им сделалось не по себе.

— Нас интересуют люди, с которыми он в контакте, — снова заговорил майор. — Насколько я могу судить, среди них есть подозрительные субъекты.

Не глядя в твою сторону, он прочитал список из нескольких фамилий, там были лондонский представитель баварского пивоваренного завода, врач германского госпиталя в Хзкни, хозяин ресторана, который последние пятнадцать лет жил в Манчестере, народом был из Эльзаса, а также команда германского торгового судна, которое война застала на Темзе; майор спросил, знаешь ли ты этих людей, и добавил:

— Что такое Коричневый дом, вам, думаю, известно.

И прежде чем ты сообразил, что ответить, он уже опять заговорил, понизив голос:

— Для вас, конечно, не секрет, что все эти люди поселены там. Думаю, не нужно объяснять, почему дом носит такое название?

И ты не мог взять в толк, с какой стати он вдруг перешел к этой теме, почему ведет себя так, будто не разобрались давным-давно с этой компанией склочников, которых сочли свихнувшимися болтунами и оставили в покое там, где они окопались — в пансионе, расположенном в последнем, самом отдаленном от набережной ряду зданий; ясно же, что здесь, за колючей проволокой, они никому не причинят вреда; возникло впечатление, что майор или кто другой принимает их всерьез, хотя еще во время плавания из Ливерпуля все потешались над горе-моряками, которые, когда дошло до ареста, не потопили свой корабль, как того требует закон чести, все посмеивались, замечая, что моряки держались сплоченной группой, не спешили выполнять распоряжения охраны, сначала смотрели на капитана, дожидались его знака, а стоило ему глазом моргнуть, дружно вытягивались по стойке «смирно», будто он вправе распоряжаться их жизнью.

Вот, значит, из-за чего тебя привели сюда, подумал ты спокойно; майор продолжал доверительным тоном:

— Можете не сомневаться — я никому не скажу ни слова, даже если выяснится, что эта компания — просто разогнанная группа скаутов. — И, не дав тебе ответить, продолжал: — Вы слышали, какие песни они поют?

И ты сказал:

— Нет.

И он ударил кулаком себя в грудь:

— «Сегодня идем мы на Англию…»

И ты не выдержал — засмеялся, хотя понимал, что майор обидится, уж больно рассмешил тебя его чудовищный немецкий язык; и ты переспросил:

— «Сегодня идем мы на Англию…»?

Ион кивнул:

— Вот что они поют! А ваш друг стоит в первом ряду, машет руками в такт, вопит и ревет, как полоумный.

Ты не стал возражать, когда он назвал Новенького твоим другом, ты смотрел, как майор выудил из стола нож для разрезания бумаги и принялся чистить ногти, ты смотрел на майора и прислушивался к тишине, и с улицы не доносилось ни звука, не слышно было даже криков чаек, и полоса света на кровати и дощатом полу исчезла.

Конечно, с самого первого дня они вносили явный диссонанс, но ты уже успел об этом забыть; Новенький, скорее по недомыслию, сошелся с ними, вряд ли он был таким же, как они, и все-таки майор причислил его к подозрительным, а все оттого, что со многими обитателями Коричневого дома он познакомился еще в перевалочном лагере, из которого их доставили на остров, отсюда и контакты. Раздувать из этого целое дело показалось тебе глупостью, даже если правду говорили, что утром на другой день после вашего прибытия на крыльцо Коричневого дома вышел пастор и начал молиться о скорейшей победе, чьей — дураку ясно, но вряд ли тут было что-то более серьезное, чем скверная шутка, это потом уже на одном из окон дома появился кусок картона с надписью: «Евреям вход воспрещен», несколько старост пошли к ним и потребовали немедленно убрать надпись, и она была убрана, а вот что тебя взбесило тогда, так это невмешательство караульных, которые слонялись вокруг, глазели и явно болели за тех, из Коричневого дома, может, находя в этом циничный и холодный чисто английский спортивный интерес, абсолютно чуждый тебе, а может, просто дело было в глупости караульных. Во всяком случае, никто не орал «Затемнение!», если у них всю ночь горел свет и отблески были видны с улицы, хотя на остальных за подобное нарушение порядка живо сыпались угрозы наказания, и еще, давно ведь говорили, что те, в Коричневом доме, откуда-то получают информацию о военных и других событиях и потому находятся в постоянной готовности, — правда, никто не мог сказать, к чему они готовились; и все-таки толки об опасности этих типов казались преувеличением, чем-то вроде страшных историй, которые рассказывают, чтобы разогнать скуку, и ты должен был напоминать себе, что как раз такие, как они, довели до самоубийства мать и ее мужа, тебе приходилось напоминать себе об этом, потому что, глядя со стороны, не имея с ними дела, легко было счесть их вполне безобидными людьми. В самом деле, если бы кто-то не посоветовал, тебе и в голову не пришло бы приглядеться к ним получше; ты столкнулся с ними всего лишь раз, это было вечером, на второй день после прибытия в лагерь, в столовой одного из отелей кто-то заметил пианино, прикрытое выцветшим и пожелтевшим льняным чехлом, и один из тех, коричневых, сел играть, слышно было на всю округу: «Тихая ночь, святая ночь…» — летом-то! Может, для смеха, а может, просто ничего другого не знал, и на улице все — единомышленники, враги, прислушались к любимой рождественской песне, которую парень играл в замедленном темпе, стояли, слушали, беззвучно шевеля губами, или нарочито фальшиво подпевали, а кто-то удерживался, не подпевал, что выглядело не менее фальшиво.